ЭПИГРАММА

«Они, пронзенные насквозь, рядком торчат на эпиграм­мах».

Так писал Пушкин о своих журнальных врагах в 1829 году. Да. Как и в вопросах чести, он был бескомпромиссен и во всем, что касалось его творчества, его литературных позиций и взглядов. Эпиграммы, направленные им в адрес светских недругов или критиков, не доросших еще до пони­мания его творчества, были беспощадно остры, блестящи по форме, игре слов, злому остроумию. Даже оставаясь ано­нимными, они выдавали его авторство: «… Он по когтям узнал меня в минуту; Я по ушам узнал его как раз», — писал поэт в эпиграмме на А.Е. Измайлова.

Общеизвестны эпиграммы, направленные Пушкиным про­тив пресловутого Фадея Булгарина или царского сатрапа Аракчеева. Но наряду с ними, в течение десяти с липшим лет постоянной мишенью его колких и злых насмешек был Ми­хаил Трофимович Каченовский. Бессменный (с 1815 по 1830 годы) издатель журнал «Вестник Европы», профессор истории, журналист и переводчик. Стоящий на консерватив­но-классических позициях в вопросах литературы и исто­рии, он через свой журнал вел постоянную борьбу с романтической школой Карамзина, с его «Арзамасским братством», членом которого, как мы знаем, был Пушкин. В начале 1820-х годов Каченовский становится одним из литературных врагов самого поэта. Не считая журнальной полемики, Пушкин отвечал на критику Каченовского рядом (около десятка) эпиграмм, большинство которых не было напечатано, а расходилось в списках. Однако в первом сбор­нике своих стихов (1826 г.), в числе других, он поместил и эпиграмму на Каченовского:

«Охотник до журнальной драки,
Сей усыпительный зоил
Разводит опиум чернил
Слюнею бешеной собаки»
1824 г.

До 1830 года Пушкин напечатал в разных журналах еще несколько эпиграмм на Каченовского, который (будучи на 25 лет старше поэта, пережил его, умерев в 1842 году) тем не менее, не затаил в сердце злобы. После их личного зна­комства в 1832 году он подал свой голос за избрание Пуш­кина в члены Российской Академии, а вскоре после гибели поэта писал: «Один только писатель у нас мог писать исто­рию простым, но живым и сильным, достойным ее языком. Это Александр Сергеевич Пушкин, давший превосходный образец исторического изложения в своей Истории Пуга­чевского бунта».

Однажды знакомый собиратель, обладатель одной из луч­ших в стране коллекции прижизненных изданий Пушкина и поэтов его поры, попросил меня привести в порядок, точнее отреставрировать несколько только что приобретенных им журналов 1820-30-х годов, в которых печатался наш вели­кий поэт. Каждый, кто любит Пушкина, кому небезразлична культура и история России, знает это неминуемо возникаю­щее и непередаваемое чувство сопричастности и близости к давно ушедшему, но дорогому для сердца времени. Времени, когда эту же книжку или гравюру, рисунок, возможно, де­ржали руки если не самого Пушкина, то кого-либо из близ­ких ему, знающих его людей, будь то Вяземский или Плетнев, Софья Карамзина или Екатерина Стройновская. К этому чувству нельзя привыкнуть. Оно возникает раз за разом, когда прикасаешься к тоненькой тетрадочке первого издания главы Онегина или зачарованно смотришь на порт­рет кисти Соколова, наполненный прозрачной акварельной нежностью…

Так было и теперь, когда я просматривал эти доверенные мне раритеты русской словесности. Вслед за томами «Оте­чественных записок» я стал перелистывать потрепанный томик журнала «Славянин» за 1830 год. Чья-то заботливая рука отметила двумя закладками страницы со стихами, под­писанными буквой «П». Точно так же, как я помнил, подпи­сал Пушкин при первой публикации свое стихотворение « 19 октября 1827 года», посвященное лицейской годовщине. Ну, а какие его стихи здесь, в этой книжке? Вот первое, на странице 41. Называется «К цыганке». Начинаю читать:

«Как ты, Египтянка, прекрасна!
Исполнен чувства голос твой;
Скажи мне: страсти роковой,
Служила ты? Была несчастна?…»

И т.д. Чушь какая-то. Ведь такого стихотворения у Пуш­кина нет и никогда не было. Не было прежде всего потому, что он не мог написать так. Это кто угодно, но только не Пушкин! Ну, а второе, на странице 58, под басней Вяземско­го «Мудрость»? Второе называется «Цыганская пляска» и, хотя подписано также буквой «П», но опять же никакого отношения к Пушкину не имело и не имеет. Начинаю ко­паться в справочниках. Словарь псевдонимов Масанова. Здесь среди 120 букв «П», скрывавших полные фамилии авторов, нахожу нужное: «П.=Александр Сергеевич Пуш­кин. «Славянин» 1830 г. N XIII. Ист.: Синявский и Цявловский, «Пушкин в печати», стр.25,92». Час от часу не легче! Но ведь XIII том «Славянина» 1830-го года у меня в руках. Так где же Пушкин? Указанной библиографии Синявского и Цявловского под руками нет.

На всякий случай просмат­риваю алфавит ПСС Пушкина издания Академии Наук, 1979 года. Во втором томе в примечании к « 19 октября 1827 г.» читаю: «… Напечатано в «Славянине», 1830 год, N XIII». Вот это да! Опять в той книжке, что у меня на столе! Но ведь дотошный Н.О. Лернер еще в 1910 году в издании Пушкина Бр. и Ефр., в примечаниях к стихам 1827 года отсылал исследователя, интересующегося этим стихотворением, в XV том «Славянина». Звоню приятелю, у которого есть «Пушкин в печати», прошу посмотреть указанные Масановым страницы. Ну, так и есть. Вечно эти пушкинисты все перепутают…

Бедный мой друг собиратель, какое разочарование ждет его в этот раз!

Но делать нечего, продолжаю просматривать злополучно­го «Славянина» дальше. Стихотворения Сиянова, Пальмина, Олина…

Но что это? Внизу страницы 72 четверостишие под заголовком:

«Эпиграмма»

«Брани меня, не бойся драки;
Лишь сделай милость» не хвали.
Не страшен громкий лай собаки,
Но страшен тихий свист змеи».

« -нк- »

Вот это похоже на Пушкина. Здесь все есть. И безукориз­ненность формы, и чисто пушкинская лаконичность, упру­гая сжатость, его гениальная простота при глубине и ясности мысли. И потом, эпиграмма ведь и по форме, и по смыслу совершенно идентична той, на Каченовского, которую мы привели выше. Разница лишь в том, что та направлена на определенное лицо, уже свершившее и продолжающее вер­шить свое черное дело, усыпляя, одурманивая противников опиумом, отравленным ядом бешенства. Здесь же автор пре­дупреждает кого-то, дает почти дружеский совет остерегать­ся яда, спрятанного под излишней, усыпляющей хвалой. Фраза «Не страшен громкий лай собаки, но страшен тихий свист змеи» — звучит не оскорблением, а скорее сентенцией, нравоучением.

Упомянутые Пушкиным «когти» здесь тоже есть, и хотя и не выпущены, спрятаны, но все равно они выдают автора. Так Пушкин это или нет? Такой эпиграммы мы не знаем. Найденная нами подписана, и подпись сразу наводит на мысль, что это пушкинская анаграмма. Даже более — его собирательный псевдоним. Снова листаем Масанова. Псевдонима « — нк – « у него не значится. Всего же известно 38 пушкинских -псевдонимов. В том числе: Алек­сандр Нкпш; -нъ; Н.К.; -П-. Отдельные элементы этих анаг­рамм составляют подпись под эпиграммой. Из первой и второй прописные — «нк», из третьей просто — НК, из четвер­той тире с обеих сторон, т.е. в итоге «-нк-». Но все это еще не доказательство авторства Пушкина. Это может быть ка­кой-нибудь Николаев или, наоборот, Князев. Да, но тогда это явное подражание, если не плагиат.

Плагиат, опублико­ванный с благословления издателя журнала? А кто был этот издатель? Каковы были его отношения с Пушкиным? Изда­телем журнала «Славянин» в 1827-30 годах был Александр Федорович Воейков (1777-1839), знакомый Пушкина с 1817 года, женатый на любимой племяннице В. А. Жуковско­го Александре Андреевне Протасовой. Член общества «Ар­замас», автор известной сатиры «Дом сумасшедших». В середине 1820-х годов он восторженно отзывался о творче­стве Пушкина, писал, что «талант певца «Бахчисарайского фонтана», может быть» теперь есть первый пиитический та­лант в Европе». Эти непомерно панегирические высказыва­ния шокировали и вызывали иронию Пушкина, тем более что, как говорит Ю. Оксман: «Воейков беззастенчиво печа­тал и перепечатывая в своих журналах и хрестоматиях старые и новые вещи Пушкина, без его ведома и согласия» (курсив наш — Б.Б.). В дальнейшем Пушкин заметно меняет свое отношение к Воейкову, он печатно солидаризируется с полемическими приемами «Славянина», хвалит их в част­ной переписке. Публикует в журналах, издаваемых Воейко­вым, ряд своих произведений.

Всему этому, вероятно, немало способствовало постоянное покровительство, ока­зываемое Воейкову Жуковским, которым Воейков не могие дорожить, памятуя как отношение Жуковского к Пушкину, так и его близость ко двору. Учитывая все это, он вряд ли решился бы печатать эпиграмму и подпись к ней, столь похожие на пушкинские. Однако вполне возможно, что еще в середине 1820-х годов она была написана Пушкиным на самого Воейкова, как отклик на его неуемные похвалы, но не напечатана, а просто передана или сказана адресату. Спу­стя же пять лет, уже в пору теплых, дружественных отноше­ний с Пушкиным, Воейков опубликовал ее с согласия автора или даже без оного, поставив в виде подписи собирательный псевдоним поэта. Вот, пожалуй, и все, чем мы можем подкрепить наше мне­ние о том, что автором найденной эпиграммы был Пушкин. Можно еще добавить, что обе приведенные эпиграммы пе­рекликаются с еще одним четверостишием из так называе­мого коллективного творчества поэта. Имеются в виду «Нравоучительные четверостишия», написанные Пушки­ным в 1826 году совместно с Н.М. Языковым. Вот одно из них, обозначенное N 11:

«Безвредная ссора»

«3a кость поссорились собаки.
Но, поворчавши, унялись
И по домам спокойно разошлись.
Бывают ссоры и без драки».

Будем надеяться, что и наши предположения и догадки найдут благоприятный отклик у читателей. Ведь последнее слово остается за пушкинистами.