ВЕРА МОЛЧАЛЬНИЦА

Был жаркий июньский полдень, когда добрался я до де­ревни Сырково, что возле Новгорода, в паре километров от его северной окраины. Собственно, интересовала меня не сама деревня, ничем особенно не примечательная и почти слившаяся уже с городскими новостройками, а находивший­ся когда-то здесь Сырков женский монастырь, основанный еще во времена Ивана Грозного неким дьяком Федором Сырковым во исполнение данного им по какому-то случаю обета.

По пути сюда не устаешь любоваться красотой древнего города, с золотыми куполами его кремлевских соборов, бе­лоснежными храмами Ярославова дворища, окруженными зеленью газонов, многоцветьем ярких цветов на ухоженных клумбах, пестрыми, оживленными группами наших и ино­странных туристов, восхищающихся всей этой сказочной красотой, без конца щелкающих фотоаппаратами… Здесь же все было по-другому. Сюда не возят туристов, тут не увидишь их фешенебельных автобусов. Справа от пыльного, щербатого шоссе несколько деревенских улочек, полных разнообразия современного сельского зодчества от кирпич­ных коттеджей до перекошенных, зарывшихся в землю из­бушек в три крохотных оконца. А слева, за сельмагом и беспредельно унылыми, барачного вида домами, что тянутся вдоль дороги, на заросшем бурьяном и высокой травой пус­тыре находится… все, что осталось от монастыря, — обшар­панная, ставшая почти бесформенной громада бывшего Владимирского собора.

Чуть дальше в столь же плачевном виде еще одна церковь, а правее — двухэтажное здание ке­лейного корпуса, смотрящего теперь на мир черной пусто­той выбитых окон. На нем нет даже таблички, такой, как те, что прибиты у дверей бывших храмов и на которых еще можно прочитать, что это — памятники архитектуры XVI века, охраняются государством и повреждение их карается законом. Вот такую грустную картину пришлось мне уви­деть в тот день и успокаивать себя тем, что просто не дотя­нулись еще сюда руки новгородских реставраторов, сумев­ших буквально из руин возродить свой Великий Новгород.

Усмехнулся я тогда и по поводу своей наивной надежды отыскать здесь одну старую могилу, где в 1861 году была похоронена много лет жившая при монастыре таинственная Вера Молчальница. Упоминание об этой удивительной под­вижнице я встречал в нескольких старинных книгах, где, кстати, говорилось, что спустя немало лет после смерти над ее могилой служили панихиды, а многие и многие бого­мольцы искали и находили возле нее утешение своим духов­ным и физическим страданиям.

И решил я тогда пойти к людям, то есть перейти шоссе и попытаться разузнать что-либо у сельских старушек. На первой же улице спросил я встречного прохожего, где можно отыскать самую древнюю старушку, обязательно верующую и чтоб была еще в памяти. Ответ получил сразу же:

—        Так это вам надо бабку Анисью поспрашать.

—        А сколько ей?

—        Да, верно, под сто.

—        А живет где?

—        Так вот за углом, направо третий дом, во дворе красный «Москвич» стоит, увидите.

Все так и оказалось. И дом красивый, ухоженный, и «Москвич» во дворе. Здесь же молодая пара с транзистором. Вошел в калитку, спрашиваю, дома ли бабушка Анисья? Молодые переглянулись, с опаской, как показалось, по­смотрели на меня, на болтающийся фотоаппарат. Девушка, подойдя к веранде, позвала:

—        Баб, здесь бабушку Аню спрашивают.

Из дома вышла пожилая женщина, на вид лет за шестьде­сят, смуглая, худощавая, с тяжелым узлом волос на затылке.

—        Вам бабушку Анисью? Ее нет, она на работе.

—        Как на работе?

—        Да так, она в церкви работает, только к вечеру будет, далеко это. А зачем она вам?

Я представился: корреспондент из Москвы, интересуюсь стариной, хотел спросить, не знает ваша бабушка чего-либо о Вере Молчальнице, не помнит ли, где была ее могила? Мария Лукинишна, так звали хозяйку дома, чуть помолча­ла, словно что-то взвешивая, потом просто сказала:

—        Так у нас в деревне все местные, кто до войны здесь родился, все про Веру Молчальницу знают, и память ее чтут. И место, где могила ее была, знают, если хотите, пойдемте покажу?

Уже на улице она, усмехнувшись, добавила:

—        Я здесь много лет депутатом райсовета была, сами пони­маете, приехали бы вы годков пять назад, вряд ли бы я вам что рассказала и показала, а теперь, слава Богу, время дру­гое, теперь можно. И ведь дело-то не в том, что эта Вера в монастыре жила, что в Бога верила, тогда ведь все верили, что обет молчания на себя до гроба наложила, как говорят, чужие или свои грехи искупить хотела. Нет, совсем не в этом, а в том, что очень людей она любила, жалела их и помогала каждому, чем могла, от души помогала… Вот на­род и помнит…

—        А кто же была она, эта Вера, раньше, до монастыря, до всего этого? — спросил я.

—        Так кто же знает? Скрыла она свое прошлое и тайну эту с собой унесла. Хотя разные люди по-разному рассказыва­ли… Вот, подождите, захватим с собой двух моих одноклас­сников, вот они, на скамеечке.

Мы проходили мимо дома, где на лавочке у забора сидели, покуривая, двое пожилых мужчин. Мария Лукинишна по­знакомила нас, объяснила, в чем дело. Оба охотно пошли с нами. Остановились против южной стены Владимирского собора. Один из мужчин, тот, что представился Иваном Михайловичем, уверенно направился к чуть выступающему из стены пилону с обитой внизу штукатуркой. Не доходя до него метра два, там, где гуща травы была сплошь покрыта белыми полевыми ромашками, стал, слегка топнул ногой. Обращаясь к своим друзьям-одноклассникам, спросил ут­верждающе:

—        Здесь?

—        Да, да, верно, здесь и была могила Молчальницы, — ска­зала Мария Лукинишна, — как сейчас помню, памятник стоял из черного камня в виде гроба на львиных лапах, и надпись была, и всегда цветов много. А помните, — продолжала она, — когда в тридцатые годы ломали звонницу, так большой

колокол сорвался и, упав, накрыл собой Верину могилу? Сам от удара треснул, но не распался и могилу сохранил. Об этом народ тогда много судачил.

—        Ну, а куда же потом надгробие делось? — спросил я.

—        Так это уже во время войны все порушили. Да разве только его? Здесь вокруг собора целое кладбище было: мо­гилы, плиты, памятники. Вот, рядом с могилой Молчальни­цы, тоже богатая могила была — игуменьи Александры. А сколько цветников кругом, сад фруктовый был, оранжерея зимняя… да мало ли чего. В трудные годы все пропало…

—        Ну, это ты, Марья, зря, — перебил ее Иван Михайлович, — камень с Вериной могилы и теперь еще цел, не верите? Пойдемте, покажу.

Он повел нас к келейному корпусу, к одному из его углов, слегка осевшему в землю, отчего по образующим его стенам струились извилистые трещины. У основания угла темнела большая, заросшая бурьяном яма. Иван Михайлович спу­стился в нее, стал на колени и вырвал, примял густую зелень. В самой глубине, на уровне кирпичного фундамента ясно виднелся край черного полированного камня, уходящего под угол дома.

—        Это когда здесь немцы стояли, перед их приходом от обстрела угол осел, так они его этим камнем с могилы Мол­чальницы укрепили, мне отец рассказывал, он сам видел, — добавил Иван Михайлович.

Уже идя обратно, я снова спросил, на этот раз уже у муж­чин, о том, кто же была -в миру Вера Молчальница?

-Да всякое рассказывали, одни, что просто нищенка бла­женная. Другие что, наоборот, из очень богатых, из помещиков, грехи здесь замаливала, а некоторые старики и подавно говорили, что это царица Елизавета, жена Алексан­дра Первого. Что когда он помер, она следом все так сделала, будто тоже умерла, а вместо себя другую покойницу подста­вила, сама же здесь в монастыре зачем-то скрывалась и даже молчальницей стала, чтоб случаем не проговориться. Ну, да в это мало кто верил.

Выйдя на шоссе, мы подошли к остановке автобуса. Я сердечно поблагодарил своих провожатых, мы расстались, и час спустя я снова был в Новгороде.

Должен признаться, что, расспрашивая местных старожи­лов о том, кто была эта женщина, я умышленно допустил маленькую хитрость, сделав вид, что плохо знаком с ее историей. Мне интересно было выяснить, что знают о ней, и знают ли что-либо вообще, сегодняшние жители деревни Сырково, если — да, то насколько трансформировались в народной памяти связанные с этой историей легенды. В остальном же, наверно, только мне и довелось за последние шестьдесят лет с возможной полнотой попытаться просле­дить жизнь этой Молчальницы, обобщить то немногое, что сохранилось о ней в книгах, в воспоминаниях современни­ков.

Этот интерес объясняется не только ее действительно необычной от рождения и до смерти судьбой, но, главное, тем, что волею исторической случайности, как ее семья, так, возможно, и она сама, находились в числе ближайшего ок­ружения Пушкина в годы его петербургской юности и тем, что это обстоятельство на сегодня совершенно не нашло отражения в литературе о жизни поэта.

Так кто же была в действительности Вера Молчальница? Прежде чем рассказать о том, что доподлинно известно о ее жизни, остановимся в нескольких словах на сохранившемся, как оказалось, до наших дней предании о тождестве ее с императрицей Елизаветой Алексеевной. Начало ему было положено почти одновременно с возникновением легенды о старце Федоре Кузьмиче, под именем которого, инсцениро­вав свою смерть, якобы скрывался Александр Первый, ре­шивший таким образом отказаться от власти и подвижнической, праведной жизнью, молитвой и кротостью искупить грех участия в убийстве своего отца Павла I. А поскольку императрица умерла всего через полгода после кончины мужа, то вскоре возникла легенда, что и она, по­следовав его примеру, организовала свою ложную смерть и похороны, а затем тоже «удалилась от мира».

В подтверж­дение приводились рассказы о странных обстоятельствах ее смерти в городе Белеве, на пути из Таганрога в Петербург, о появлении затем в Сибири, в Томском округе, таинствен­ной странницы, в которой речь и манеры выдавали особу из высшего общества. Реальным же подтверждением этому и подобным рассказам послужило действительное появление уже в новгородской губернии, в середине 1830-х годов, а затем в Новгородском женском Сырковом монастыре (с начала 40-х годов) некой, как она себя называла, девицы Веры Александровны, принявшей обет молчания и, как считалось, так и не открывшей тайну своего истинного проис­хождения. Эта тайна была, вероятно, известна только гра­фине Анне Алексеевне Орловой-Чесменской, «духовной до­чери» пресловутого архимандрита Фотия, всячески покровительствовавшей Молчальнице. Сама же Вера Алек­сандровна лишь письменно отвечала: «Я — прах земли, но родители мои были так богаты, что я горстями выносила золото для раздачи бедным, а крещена я на Белых Берегах». Как правильно рассказывали мне в Сыркове, ее могила находилась рядом с могилой игуменьи Александры (в миру Шубиной), бывшей крестной матерью императрицы Елиза­веты Алексеевны, что тоже способствовало утверждению легенды.

На надгробии Молчальницы была надпись: «Здесь погребено тело возлюбившей Господа всею крепо­стью души своея и ЕМУ ЕДИНОМУ ИЗВЕСТНОЙ рабы Божией Веры, скончавшейся в 1861 году мая 6-го дня, в шесть часов вечера, жившей в сей обители более 20 лет в затворе и строгом молчании, молитву, кротость, смирение, истинную любовь ко Господу и сострадание к ближним со­хранившей до гроба и мирно предавшей дух свой Господу».

Любопытные воспоминания, не лишенные, правда, излиш­него вымысла, оставил о Вере Молчальнице некто граф М. В. Толстой, путешествовавший в середине прошлого века по российским монастырям. Его записки были опубликова­ны в журнале «Русский Архив» за 1881 год. Вот что он писал: «В шести верстах к северу от Новгорода находится женский Сырков монастырь, окруженный со всех сторон лесами и болотами. Там, как случайно услышал я в Новгороде, жила старушка, по имени Вера Александровна, положившая на себя обет молчания. Об ней я узнал много любопытных подробностей. Кто она и откуда никто не знает. Лет двад­цать перед тем она была задержана полицией, как беспас­портная, и заключена в тюрьму в Новгороде. От туда написала она письмо к графине А.А. Орловой-Чесменской, жившей тогда на своей даче близ Юрьева монастыря. Про­читав письмо и переговорив с неизвестной арестанткой, ко­торая на все вопросы отвечала письменно, графиня поспешила в Петербург и передала лично письмо ее Импе­ратору Николаю Павловичу.

Вскоре последовало повеление предложить Вере Александровне пребывание в одном из Новгородских женских монастырей, по ее выбору, с тем, что для нее будут построены хорошие кельи на казенный счет. С этого времени Вера Александровна поселилась в Сыркове

монастыре и получала ежегодное пособие от Государя. В 1848 году (если не ошибаюсь) император Николай, бывши в Новгороде, посетил Молчальницу, пробыл у нее довольно долго и много разговаривал с нею, причем Вера Александ­ровна исписала несколько листов в ответ на вопросы Госу­даря. Прощаясь с Молчальницей, Государь поцеловал у нее руку и сжег на лампадке исписанные ею листы.

При отъезде из монастыря он приказал игуменье иметь всевозможное попечение о старушке, которую удостоил своим посещением. С того времени Вера Александровна пользовалась всеобщим уважением в монастыре, а прежде того игуменья ездила однажды в Петербург и просила мит­рополита Серафима избавить ее от Молчальницы, к которой приходит очень много народа, будто бы нарушающего ти­шину обители. Услышав эту просьбу, престарелый митропо­лит вскочил с кресел и вскричал: «Ах ты, дура баба! Да нас с тобой скорее выгонят, нежели ее. И поминать об этом не смей». Желая познакомиться с такой необыкновенной лич­ностью, я приехал в Сырков и обратился к игуменье с прось­бой допустить меня к Вере Александровне.

Это была уже не та игуменья, которая ездила к митрополиту Серафиму и потом встречала покойного Государя в своем монастыре. «Наша Молчальница сегодня причащалась, — сказала мне игуменья, — едва ли она согласится принять вас. Впрочем, я пошлю узнать». Посланная келейница принесла ответ, что Вера Александровна готова принять, и сама игуменья про­водила меня к ней. В большой светлой комнате, с выбелен­ными по штукатурке стенами, я увидел старушку небольшого роста, в белом платке, покрытую чепцом такого фасона, как носят вдовы в Московском Вдовьем Доме. Она встретила нас почти у двери и поклонилась в землю сначала игуменье, а потом и мне. Игуменья скоро ушла, а я, сидя на скамье, рядом с хозяйкой, стал предлагать ей вопросы, на которые она отвечала письменно. Видя на стене миниатюр­ный портрет, я спросил: чей это портрет?

Она: Это портрет моей матери.

Я: А кто она была?

Она: Этого я не скажу.

Я: Это лицо мне знакомо. Я видел точно такой же портрет у моей бабушки, княгини Екатерины Гавриловны Долгору­ковой.

Она: А разве княгиня Ек. Гавриловна еще жива? Где она

живет?

Я: Она еще жива, хотя очень стара. Живет в Москве с сыном и дочерью.

Она: Спаси ее Господи!

Я: Позвольте спросить, чьи те четыре имени, которые вписаны в вашем поминальнике за упокой: Павла, Анны, Александра, Марии?

Она: Первые два — моих родителей, а последние — крестного отца и матери.

Я: Где вы жили, пока не поселились здесь?

Она: Я ходила с места на место, больше по монастырям, питаясь в дороге мирским подаянием. За грехи мои и моих покойных родителей я, грешная, наложила на себя обет странничества и молчания. Извините меня: я очень устала и больше беседовать не могу.

Я встал, поцеловал руку у Молчальницы и, выходя из ее кельи, хотел унести с собою лист, на котором она писала ответы, но она взяла его у меня из рук и сожгла на лампадке. Портрет, о котором я ее спрашивал, представлял весьма известную в свое время личность: светлейшую княжну Анну Петровну Лопухину, вышедшую замуж за князя П.Г. Гага­рина, брата жены родного дяди моей матери князя Никиты Сергеевича Долгорукова, княгини Екатерины Гавриловны, которая до замужества своего жила несколько времени в доме брата и невестки и много рассказывала мне о внимании Императора Павла I к последней. Почему Сырковская Мол­чальница знала княгиню, и кто были родители Веры Алек­сандровны — Павел и Анна? Предоставляю угадывать читателю; замечу, что после князя П.Г. Гагарина не осталось законных детей.

Спустя два года я был вторично в Новгороде, но уже не застал в живых Веру Александровну».

После публикации «Русским Архивом» этих воспоминаний в журнале «Исторический Вестник» появилась редакцион­ная заметка, резко критикующая ту их часть, где М.В. Тол­стой касается своей семейной генеалогии и делает недвусмысленные намеки по поводу тайны рождения Веры Молчальницы. Дело объяснялось тем, что в том же 1881 году в двух номерах «Исторического Вестника» была напечатана «Семейная хроника» Николая Сергеевича Маевского — пле­мянника Веры Александровны, в которой он достаточно подробно описывает ее молодость, семейную трагедию и причины «ухода из мира».

В начале своего повествования Маевский рассказывает о своем деде со стороны матери, видном и богатом вельможе и генерале Екатерининских и Павловских времен Александре Дмитриевиче Буткевиче. Родившись в 1759 году и будучи богатым наследником, он вел широкий образ жизни, был крут характером и необуздан в своих желаниях и поступках. Дом его родителей, а затем его самого, находился в Старой петербургской Коломне, на углу набережной Фонтанки и Большой Садовой улицы. Ра­но женившись, он вскоре овдовел. От этого брака у него осталась дочь Варвара, вышедшая впоследствии замуж за своего дальнего родственника, майора Александра Иванови­ча Татищева, ставшего много лет спустя военным минист­ром, графом и председателем Верховного суда над декабристами в 1826 году. Около 1784 года Александр Дмит­риевич женился вторично на одной из столичных красавиц того времени — Анне Ивановне фон Моллер. С этого времени и начинается история невеселой жизни Веры Молчальницы. Маевский пишет: «Говорят, на эту парочку молодых весь тогдашний Петербург любовался. У них родилось трое де­тей: сын Алексей и две дочери — Софья и Вера.

Но непродол­жительно было их счастье: взаимная ревность погубила его. Что было в действительности — сказать трудно; говорили мне те, которые слышали это от моего деда, будто он застал в спальне жены своей одного из своих товарищей (весьма впоследствии известного генерала, но кого именно, не упом­ню, а потому и называть не смею) и выкинул его за окошко. Но некоторые старые слуги наши, до смерти благоговейно преданные Анне Ивановне, уверяли меня, что это — гнусней­шая клевета, что ни прежде, ни после она до самой смерти не оскверняла брачного ложа, а если позволяла себе кокет­ство, то потому, что до глубины души оскорбленная в своей любви и женском достоинстве охлаждением и явной изме­ной мужа, она кокетством и ревностью надеялась возвратить себе любовь его.

Как бы то ни было, но только супруги расстались навеки и, не ограничиваясь этим, дед мой отрекся от обеих дочерей, признавая своим только сына. Положение Анны Ивановны с тремя детьми и без всяких средств к жизни было поистине ужасное; своего у нее ничего не было, а дед мой о ней и дочерях и слышать не хотел. На их счастье вскоре вступил на престол император Павел, который по просьбе теток Анны Ивановны пожаловал ей маленькое имение в Лужском уезде…

… У нее росли не две барышни, а два земных ангела, две сироты живых родителей, неизвестно за что отверженные отцом и всем миром. С детства не знавшие ничего, кроме позора и горести, приобщенные к страданиям нежно люби­мой матери, они жили не для себя, а для других, и если не могли дать этим другим счастья, то довольствовались и тем, что облегчали их страдания.

Император Павел был еще милостивее к моему деду, чем покойная императрица; вскоре по своем вступлении на пре­стол он произвел его в генералы и назначил шефом Бело­зерского пехотного полка… (а незадолго до смерти — Б.Б.) успел произвести его в генерал-лейтенанты… Смерть Алексея (сына, в 1812 году — Б.Б.) прекратила все отношения деда ко второй жене; о дочерях же своих от нее, как я уже сказал, он не хотел и слышать. Несколько лет спустя, почувствовав приближение смерти, Анна Ивановна через посредство знакомых стала умолять деда моего посе­тить ее на смертном одре и выслушать ее предсмертные признания. Она клялась в своей невиновности и поручала ему детей своих; но дед остался неумолим и не согласился даже присутствовать на ее погребении. По кончине ее (1816- 1817?гг. — Б.Б.) он взял себе пожалованное ей императором Павлом имение; дочери его остались без крова и куска хле­ба, но безропотно и беспрекословно подчинились родитель­ской воле.

Не знаю, где провела Софья Александровна первые годы своего горького сиротства, но впоследствии она жила в Троицко-Сергиевской лавре у старшей сестры своей Татище­вой, там же скончалась. Младшая сестра Вера Александровна, похоронив мать и ожидая изгнания из дома, сама из него скрылась неизвестно куда». Прервем здесь на время рассказ Маевского, писавшего свою хронику в конце 1870-х годов на основе воспоминании родных, близких, друзей и старых слуг, чтобы предоставить слово современнику и, в какой-то мере, участнику этих давних событий. Чуть больше века назад в Москве вышла интереснейшая в мемуарном отношении и теперь очень редкая книга под названием: «Жизнь Александра Семеновича Пищевича, им самим писанная. 1764 -1805 годы». Ее автор — сын сербского помещика, поступившего на русскую службу и дослужившегося до генеральского чина, был молодым кавалерийским поручиком, когда в 1788 году познакомился с гусарским подполковником Александром Дмитриевичем Буткевичем и его очаровательной супругой.

Спустя четыре года они снова встретились в Саратове, где стоял в то время карабинерский полк под командой Александра Дмитриевича, уже полков­ника, который и уговорил Пищевича пойти к нему команди­ром эскадрона. Здесь же, в Саратове, продолжилось знакомство Пищевича с супругой полковника, приведшее, как он пишет, к взаимной, но не более, склонности и вызвав­шее, тем не менее, бурную ревность Буткевича, немедленно удалившего из Саратова молодого поручика вместе с его эскадроном. Дальнейшие встречи Пищевича с Анной Ива­новной носили случайный и невинный характер, пока в 1796 году, в бытность Александра Дмитриевича в Польше, не приехал он в Петербург за новым назначением и временно не поселился в доме генерал-лейтенанта Турчанинова, при­ятеля своего отца, находящемся рядом с домом Буткевичей по Большой Садовой улице. Далее предоставим слово само­му Пищевичу, повествование которого, написанное, веро­ятно, не позднее 1810-х годов, удивительно живо передает все своеобразие и колорит жизни и нравов того времени.

«Я ничего еще не сказал о продолжении моего знакомства с госпожою Буткевичевою, которую я в сем городе нашел; удовольствие ее было велико меня увидеть и прежняя наша приязнь возобновилась; муж ее тогда находился в Польше. — Вот женщина, с которою в другой раз при сем случае начинались мои изъяснения в чувствуемой мною к ней люб­ви; и при сем разе она повела меня по всем степеням воло­китных правил, дабы тем более дать цену удовольствию мне приготовляемому. Наконец, в один вечер возвратились мы из театра, в котором играна была прекрасная итальянская опера: Утешенные любовники. Имея преисполненные вооб­ражения и всяко-разной чувственности сердца наши; зрение и слух наш были насыщены, но в желаниях наших оставалась некая пустота, которую итальянская пиеса лишь привела в вящщее волнование; вкусный ужин и приятные напитки придали и более огня к чувствам нашим. — По окончании стола госпожа Буткевичева вошла в прекрасно отделанный боскет, освещенный искусственным огнем, который, каза­лось, только ради того горел, чтобы стыдливость женскую скрыть, она прилегла на софу, я сидел возле ея; мы говорили о многом, до нашей взаимной склонности касающемся, и наконец, истощив все слова, проводили несколько минут в забытии, причем госпожа Буткевичева принимала мои по­целуи с горячностью распаленной женщины. — После сего дня мы провождали время самым приятным образом: про­гулки, театр, концерты нас занимали попеременно, а впро­чем, возвращаясь домой, госпожа Буткевичева находила свое удовольствие, имея меня безотлучно при себе; для чтения, до которого госпожа Буткевичева была великая охотница, имели мы так же всякий день несколько часов отдельных; она имела ум изостренный и сведуща была во многом. Она мне нередко признавалась, что такого рода жизни еще никогда не испытывала и потому, положив поль­зоваться оною во всем пространстве, редко очень посещала своих знакомых, а если и делала это, то единственно дабы только соблюдать благопристойность».

Подытоживая свои столь сокровенные воспоминания тех дней и говоря об отъезде из столицы в конце июля 1796 года он пишет: «Простившись с госпожою Буткевичевой, с кото­рой я проводил целый день и часть ночи, я оставил Петер­бург…»

Спустя год мы снова видим его в столице, но на этот раз он ни словом не вспоминает госпожу Буткевичеву, а расска­зывает о своей женитьбе на некоей госпоже Митендорф, с которой он после свадьбы, подав в отставку, уехал в свое белорусское имение^[1].

После знакомства с записками Пищевича становится оче­видным, сколь наивны и далеки от истины суждения Маевского о целомудрии и верности супружескому долгу Анны Ивановны Буткевич. Но не будем строги к ней. Ведь это было время, когда сама Екатерина Вторая фактически ут­верждала и демонстрировала свободу нравов, условность супружеских отношений. И уж, безусловно, сам Александр Дмитриевич очень мало подходил на роль «хранителя до­машнего очага». Главное же для нас здесь то, что основания сомневаться в своем отцовстве по отношению к обеим доче­рям у него были, и, видимо, достаточно обоснованные.

Теперь немного поразмышляем. Известно, что старший сын Александра Дмитриевича и Анны Ивановны — Алексей родился в 1785 году. Точных дат рождения Софьи и Веры мы не знаем. Окончательный разрыв между супругами, вследствие которого Анна Ивановна была вынуждена оста­вить вместе с детьми дом мужа и ютиться у родственников, произошел, видимо, в конце 1796 года, когда Александр Дмитриевич вернулся из Польши и привез с собой свою третью жену Марию Семеновну Бинкевич. Маевский же пишет, имея в виду примерно 1797-1798 годы, что у Анны Ивановны росли в то время «не две девушки, а два ангела…». По тому времени понятие девушка говорило о возрасте не моложе 10 — 12 лет. Таким образом, время рождения Софьи и Веры с большой долей вероятности может быть отнесено к 1786-1788 годам, то есть вслед за рождением сына.

Далее, как мы помним, Александр Дмитриевич своего «главного» соперника, которого (как намекает Маевский) он считал подлинным отцом своих дочерей, оказавшегося в спальне жены, вполне натурально выкинул за окошко, и хотя мему­арист не раз говорит о большой физической силе своего деда, но, тем не менее, надо полагать, что соперник был не очень дороден и силен. Любопытна его фраза: «весьма впоследст­вии известного генерала, но кого именно — не упомню, а потому и назвать не смею». Нет сомнения, что имя этого весьма известного генерала Маевский прекрасно помнил, но назвать действительно не посмел. Продолжая наше «рассле­дование», обратим внимание и на следующее: Екатерина II умерла 6 ноября 1796 года, а менее чем через месяц, уже 4 декабря Павел I в числе фактически первых своих указов подписывает именной Указ Сенату о пожаловании брига­дирше Анне Буткевичевой 300 душ мужского пола крестьян в Лужском уезде, с землею и угодьями. Маевский объясняет это просьбами теток Анны Ивановны, но не называет их, а говорит как-то вскользь, между прочим. Читатель, конечно, уже догадался о сути нашего предположения: столь бесцере­монно выброшенным в окошко любовником Анны Иванов­ны и отцом ее дочерей был, в ту пору еще наследник — цесаревич, Павел Петрович. Но чем же тогда объяснить его столь милостивое отношение к Александру Дмитриевичу, которого он за четыре года произвел из бригадиров в гене­рал-лейтенанты?

Как ни парадоксально, но именно такие поступки были в духе Павла I. На русском престоле мало было таких загадочных по своему характеру личностей, как Император Павел, который мог совмещать в себе крайнюю жестокость с чрезмерным великодушием и щедростью, беспардонную грубость и хамство — с изысканным благород­ством и рыцарством. Недаром же Пушкин пожаловал его титулом романтического императора! Поэтому вероятно, что именно он мог понять и воспринять как должное ярост­ный взрыв ревности оскорбленного мужа (такого же дворя­нина, как он сам) и не только не затаить зла, но, напротив, проникнуться к нему симпатией и уважением, а в дальней­шем, не раздумывая, щедро обеспечить своих внебрачных детей. И здесь серьезным подтверждением нашей гипотезы служат приведенные выше воспоминания М.В. Толсгого (конечно, за исключением его ошибочного предположения, что Вера Молчальница была дочерью того же Павла I и Анны Лопухиной).

Если почтенному графу не изменила память и в поминальнике Веры Александровны действительно пер­вые два имени были Павел и Анна, а вторые — Александр и Мария, которые она, в их последовательности, объясняла как имена родителей и крестных, то понятны и ее слова о наложении обета молчания за грехи ее и ее покойных роди­телей. Как мы знаем, грехов и у Павла I, и у Анны Ивановны было достаточно. Остается неясным, кто же были Александр и Мария — крестные отец и мать Веры Александровны? Од­нозначный ответ можно найти только в церковных метриче­ских книгах, где должна быть запись о ее рождении и крещении, но в какой это книге, какой церкви и за какой год? Помочь здесь может лишь случай, случайная находка. А нам опять остается сделать предположение.

В те времена среди людей, близких ко двору, существовал обычай — просить в крестные кого-либо из царствующей фамилии. Считалось это особой честью. В очень содержа­тельном по информативности исследовании историка Валишевского о Павле I много внимания уделено сложным взаимоотношениям императора с его супругой Марией Фе­доровной. Постоянно оказываясь одной из сторон пресло­вутого любовного треугольника, императрице для сохранения видимости семейного счастье не раз приходилось выполнять «роль поверенной между мужем и предме­том его увлечения». А если так, то, наверно, она не отказы­вала мужу в его просьбе стать крестной матерью того или другого не безразличного ему младенца. В этих случаях крестным отцом мог быть и их юный сын Александр. Вся эта альковная история находит косвенное подтверждение и в визите, который нанес Вере Молчальнице Николай I, чело­век, как известно, рационального мышления и не страдаю­щий излишней сентиментальностью. Его продолжительная беседа с ней и почтительный поцелуй руки — говорят сами за себя. Так же понятным становится и то, что Маевский, ко­нечно, знавший об этом царственном посещении своей тет­ки, не счел возможным упомянуть о нем в своей хронике, к еще одному отрывку из которой мы теперь вернемся. Вспо­миная себя в 7-летнем возрасте, Маевский пишет:

«Так проходило мое детство. Тетка моя проводила лето в своем имении с тех пор, как муж ее был назначен новгород­ским губернатором^[2]; сам он приезжал в субботу и уезжал в понедельник; по-прежнему они бывали у нас в воскресенье, а мы у них по четвергам. В одно из воскресений тетка или ее муж — не помню, рассказывали, что полиция донесла губер­натору, что в лесу, в Валдайском уезде, в совершенно уеди­ненной келье, вдали от всякого жилья, проживает какая-то странница. Когда вошли к ней и потребовали ее документы, она бросила в топившуюся печь целую связку бумаг; на расспросы она отказалась отвечать, но написала, что зовут ее Верой Александровной и что говорить она не может, потому что наложила на себя обет молчания. Ее доставили поэтому в Новгород и, полагая, что имеют дело с сумасшед­шею, подвергли освидетельствованию в губернском правле­нии; там на вопрос губернатора, кто она, она четким полууставом и славянскими буквами написала: Я прах, я червь, ничто, земля, Перед Богом же, что ты, то я. Не добившись ничего, ее для испытания отдали в Колмовский дом умалишенных; там она рисовала священные картинки, писала своим четким, красивым полууставом молит­вы и разные изречения из священных книг. В Колмове, как и в губернском правлении, никто не слыхал ее голоса…

На другой день утром или в тот же самый вечер — не помню, мать позвала меня к себе и, поставив перед образом, торже­ственно объявила, что желает открыть мне великую семей­ную тайну. «Помнишь ли ты, Николаша, — спросила она, — что тетенька вчера рассказывала о той страннице, которую нашли в келье в лесу?» По моей глупой физиономии видно было, что я ничего не понимаю и не помню. Она повторила мне рассказ и, убедясь, что я его понял, сказала: «Помни, Николай, помни это, как завет мой, и не забывай во всю жизнь твою: эта странница — твоя родная тетка, а моя сестра Вера Александровна»…

Тетка моя (Е.А. Зурова — Б.Б.) сдержала слово: Вера Алек­сандровна была переведена в новгородский Сырков мона­стырь. Никакие убеждения не могли заставить ее произнести хотя бы слово… Слух о ее подвижничестве сделал ее пред­метом особого почитания как в монастыре, так и за его стенами; к ней приходили толпы богомольцев, прося ее благословения; одних она наделяла сухариками, которые сама сушила из монастырского хлеба, другим, особенно из­любленным, давала собственноручные записочки с изрече­ниями из священного писания. Тихо и спокойно шла ее жизнь и только однажды была прервана болезнью — горяч­кой; в бреду она говорила, рассказывала про свое детство на берегу Полы, про богатство своего деда (отца Александра Дмитриевича — Б.Б.). Прошла болезнь, и уста Молчальницы снова закрылись, и уже навеки… Многие ее почитатели имеют у себя ее портрет, снятый уже после смерти; когда и я, при обязательном посредстве матери Лидии, игуменьи новгородского Звериного монастыря, получил копию этого портрета, то был поражен: в полумонашеском оригинальном одеянии в гробу лежит как бы моя мать. Немало труда стоило мне убедить себя, что это обман чувств; но с тех пор портрет Веры Александровны стал мне еще более дорог — он заменил мне портрет моей матери, которого у меня не было, так как она ни за что не хотела позволить срисовать себя».

Нужно отметить, что Маевский уже второй раз в своих семейных воспоминаниях применяет этот, так сказать, «портретный способ» подтверждения кровного родства в своем семействе. Причем именно в тех случаях, когда это родство, как он, вероятно, думал, могло вызвать сомнения у пристрастного читателя. Так, рассказывая о дочери графа Стройновского Ольге, родившейся, когда графу было 73 года, а его жене Екатерине Александровне 24, он пишет: «Но эта всеобщая любимица, портрет отца, с рождения носила какой-то странный отпечаток дряхлости: поставив рядом портреты отца и дочери, в самом юном ее возрасте, зритель поражался их сходством…» То же, но несколько в ином контексте, он повторяет, как мы видим, говоря о сходстве своей матери с посмертным портретом Молчальницы.

После посещения деревни Сырково и осмотра остатков тамошнего монастыря я побывал в Новгородском истори­ческом музее. В его фондах удалось разыскать два докумен­та, касающихся Веры Александровны. Первый, на гербовой бумаге, составленный 11 апреля 1841 года, гласил:

«По Указу Его И.В. и пр. Новгородская духовная конси­стория слушала отношения: Новгородского Сыркова Де­вичьего монастыря игуменьи Маркеллины и Господина гражданского и военного губернатора следующего содержа­ния: Графиня Орлова-Чесменская просит Его превосходи­тельство содержащуюся за неимением письменного вида в Новгородском Колмовском заведении девицу Веру Алек­сандровну, лишенную дара слова, отдать для помещения на ее счет, впредь до окончания об ней дела, в Сырков мона­стырь, в ведение тамошней игуменьи, которая на принятие ее изъявила, с тем, что в случае востребования девицы этой она в то же время будет Представлена и без разрешения из монастыря никуда не отпускается. Губернское правление согласно изъявленному графиней Орловой желанию в 14 число сего марта месяца заключило: Девицу Веру Алексан­дровну отдать на попечение Ея Сиятельства помещением в Сырков монастырь, о чем уведомить Новгородский приказ общественного призрения, в заведении которого находится ныне Вера Александровна…

Свято-духовского монастыря протоирей Гаков Лавров. Секретарь Шабловский».

Второй документ представлял собою небольшой плоский сверток, размером чуть меньше нынешнего конверта. На внешней его стороне написано: «Автограф Веры Молчаль­ницы. Передан в Губмузей Ю.А. Бубновой 4 декабря 1924 года. Ею в свое время взят в Сырковом монастыре у мона­хини, бывшей келейницею Веры Молчальницы».

Должен признаться, что разворачивал я этот сверток дро­жащими от волнения и нетерпения руками. Внутри, дважды обернутый в ветхую серую бумагу, находился прямоуголь­ник плотного картона размером 8×13 сантиметров. С обеих сторон наклеены на этот картон листики белой бумаги с карандашным текстом. Все это оклеено по периметру узким кантом из старинной мраморной бумаги, в виде двусторон­ней рамки. Цифрами помечены 1-я и 2-я стороны. Текст написан удивительно четким, красивым полууставом, на церковнославянском языке и, насколько я мог разобрать, содержит фрагмент какой-то молитвы или духовного нраво­учения. Внизу второй стороны аббревиатура из пяти букв: строчная «д», потом заглавная «Б» и далее строчные «т», «ч», последняя — заглавная «В». Расшифровывается без осо­бого труда: «девица Буткевич Вера». Видимо, такими запи­сочками и одаривала Молчальница своих избранных почитателей.

Долго сидел я тогда в тишине и полумраке каменных сводов одной из комнат Новгородского кремля, держа в руках, еще и еще раз всматриваясь в эти маленькие странички — частицы давно ушедшей жизни. Не мог и не хотел прервать удиви­тельно реальное ощущение живой связи с минувшим време­нем.

Вся эта таинственно-грустная и не до конца распутанная история, безвозвратно затерянная в прошлом, вряд ли имела бы сегодня объективный исторический интерес, если бы, как я говорил выше, не вплелась на определенном своем этапе в канву жизни Пушкина. Когда же и почему это произошло? Повторим вкратце давно известные факты. Три года, с 1817 по 1820, Пушкин жил в семье родителей в Старой Коломне, в доме вице-адмирала Клокачева. Только сто метров отде­ляли этот дом от дома генерала Л.Д. Буткевича. Между ними, вплотную с домом Буткевичей, стоял дом, принадлежавший графу Ивеличу — сослуживцу и давнему другу Александра Дмитриевича. Супруга Ивелича, Надежда Алексеевна, при­ходилась дальней родственницей матери Пушкина по свое­му отцу, генералу и богатому горнозаводчику А.Ф. Турчанинову^[3]Дочь Ивеличей Екатерина Марковна всю жизнь была своим человеком в семье Пушкиных, была очень близка как с Надеждой Осиповной, так и, особенно, с Ольгой Сергеевной. Обе они постоянно бывали в гостях у Ивеличей. Часто можно было встретить здесь и юного Пуш­кина. Они именовали Екатерину Марковну «дорогой пле­мянницей», «милой кузиной». Одновременно Екатерина Ивелич, по словам Маевского, была самой задушевной под­ругой его матери Любови Александровны и ее двух сестер: Екатерины, в замужестве графини Стройновской, и млад­шей Татьяны — дочерей Александра Дмитриевича от третьего брака. Все это позволяет думать, что перипетии семейной жизни трех семейств не были тайной ни для кого из членов этого маленького общества. Тем более, что происходило все это в Старой Коломне, провинциальной окраине столицы, где каждый знал каждого и все о каждом. Ну, а какие же события, связанные с Верой Александровной, уже много лет к этому времени жившей с сестрой и матерью в имении, подаренном им Павлом I, могли волновать тогда коломен­ское общество? Маевский пишет, что Анна Ивановна умерла спустя несколько лет после смерти сына Алексея в 1812 году. В обиходном понятии выражение «несколько лет» подразу­мевает не год или два, а лет пять — шесть.

Учитывая, что в 1818 году имением Анны Ивановны уже владел Александр Дмитриевич, можно считать, что ее смерть приключилась в конце 1816 — начале 1817 года. Подтверждением этому слу­жит скандальная история расстроившейся тогда же свадьбы Екатерины Буткевич с молодым графом Татищевым, кото­рому отец, генерал-аншеф Николай Алексеевич Татищев, возмущенный поступком Александра Дмитриевича с дочерьми Анны Ивановны, накануне свадьбы запретил и ду­мать об этой невесте, ставшей, спустя год, женой семидеся­тилетнего Стройновского. Другим событием, конечно, вызвавшим в то время пересуды в коломенском обществе, была еще одна свадьба. В 1818 году живший здесь же в Коломне молодой писатель и издатель журнала «Северный наблюдатель» Петр Александрович Корсаков женился на Александре Ивановне Буткевич, вероятно, племяннице Александра Дмитриевича (по его Казанской родне), гостив­шей у него в Петербурге. Вот этой своей племяннице, как удалось выяснить, и отдал Александр Дмитриевич в прида­ное имение в Лужском уезде, забранное им после смерти Анны Ивановны, заставив тем самым Софью и Веру уйти из дома и искать другое убежище. Этот поступок Александра Дмитриевича, к тому времени почти разорившегося, был не столько проявлением родственных чувств к новобрачной племяннице, сколько демаршем перед осудившим его свет­ским обществом, кругом родных и знакомых. Обстоятельст­во же, позволившее ему эту щедрость, заключалось в уже решенном вопросе о выдаче дочери Екатерины замуж за миллионы Стройновского.

Все эти бурные события, конечно, были известны Пушки­ну, а принимая гипотезу о его увлечении Катериной Алек­сандровной, и далеко не безразличны. Не могла быть безразличной ему и свадьба Корсакова, старшего брата его лицейского товарища и друга Николая Александровича, умершего в Италии в 1820 году. С Петром же Александро­вичем, кроме просто знакомства, его связывал и издаваемый последним журнал, где во второй половине 1817 года были напечатаны пять стихотворений юного поэта. Много позже он писал бывшему тогда цензором Петру Александровичу: «При первых моих шагах на поприще литературы вы подали мне дружескую руку…» Мы ничего не знаем о жизни Веры Александровны в период с 1818 по 1834 год, когда она впервые, бездомной странни­цей, появилась в Валдайском уезде. Ей было тогда уже 46 лет. Неизвестно, где и как провела она целых 16 лет, то есть все зрелые годы своей жизни. В те времена женщина, никог­да не бывшая замужем, не стоявшая под венцом имела пра­во, так сказать юридически, именоваться девицею. Я говорю обо всем этом потому, что думаю, что один из эпизодов тех неизвестных нам лет ее жизни нашел свое отражение в творчестве Пушкина. Вспомним первые и не имеющие про­должения страницы начала его повести или романа, условно называемого «На углу маленькой площади». Действие происходит в столь близкой его сердцу Старой Коломне.

Немолодая, но еще прекрасная женщина (она казалась лет 36) Зинаида (в плане повести Вера) принимает своего любовника Валериана (имя весьма редкое в то вре­мя). Их разговор:

—        Который это Горецкий, не князь ли Егор?

—        Совсем нет. Князь Егор давно умер, это брат его князь Павел, мерзавец отъявленный.

—        А, знаю, которого тому лет 15 побили палками?

—        Совсем нет, он просто получил пощечину и не дрался.

—         Так ты очень дорожишь мнением князя Павла, мерзавца отъявленного, и благосклонностью жены его, дочери па­рикмахера, накравшего миллионы?

Известно, что Пушкин всегда был точен и редко писал случайно. Известна удивительная многоплановость, многослойность его мыслей и образов. Но известно и то, что он всегда тщательно, когда считал нужным, вымарывал из на­писанного все, что отражало касающиеся его, реальные жиз­ненные ситуации, моменты биографии. В приведенном отрывке, взятом частично из черновиков, можно, примени­тельно к нашему рассказу, увидеть и крупицы из неизвест­ного нам периода жизни Веры Александровны, и характеристику ее отца Павла I, побитого палками (выбро­шенного в окошко), и его фаворита — брадобрея и проходим­ца Кутайсова, и даже намек на двусмысленные ситуации в ее семье, связанные с Валерианом Стройновским. Но все это стало видно лишь теперь, в ретроспективе вре­мени, после изучения жизненных коллизий в семье Мол­чальницы, анализа черновиков пушкинских рукописей. А тогда? Недаром же стала расхожей фраза, что Пушкин умел хранить как свои, так и чужие, вверенные ему, тайны.