МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ

Предпоследнюю строфу «Евгения Онегина» Пушкин за­кончил словами:

«Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал».

Положенные в основу этих строк два поэтических образа — «в смутном сне» и «сквозь магический кристалл» — неодно­кратно комментировались пушкинистами,  и, казалось бы, здесь трудно добавить что-либо новое. Но, тем не менее, вернуться к ним кажется не лишенным смысла. И вот поче­му.

Однажды в московском музее А.С. Пушкина проходил сим­позиум, посвященный вопросам подготовки нового комментария к «Евгению Онегину» для готовившегося исчерпывающе полного академического собрания сочине­ний поэта. В заслушанных на этом представительном фору­ме докладах о «магическом кристалле» было упомянуто лишь вскользь, тема эта не обсуждалась, но в кулуарных беседах имели место самые разноречивые мнения о том, что же все-таки такое пушкинский «магический кристалл»? Причем эта разноречивость колебалась от утверждения, будто это всего лишь красивая поэтическая метафора, до предположения о том, что это нечто вроде увеличительного стекла, лорнета или подзорной трубы.

Следует оговориться, что разговор велся между молодыми участниками симпозиума, которые, вероятно, не обратили в свое время внимания на указание в примечаниях к не раз переизданному, ставшему уже стереотипным, собранию со­чинений Пушкина в 10ти томах. Дословно там сказано: «Магический кристалл — небольшой стеклянный шар, при­менявшийся для гадания». Спор молодых филологов в соче­тании со столь лаконичным примечанием, являющимся долгое время каноническим при толковании этого пушкин­ского термина, а также появившиеся в последние годы в научном пушкиноведении полемические суждения по этому вопросу и натолкнули на мысль попытаться с возможной тщательностью разобраться в нем и приблизиться к истине.

Существенным стимулятором послужило здесь и то, что в доме своих старинных московских знакомых я случайно увидел стеклянный шар, который, по словам владельцев, уже более века находился в семье и, переходя по наследству из поколения в поколение, неизменно именовался магиче­ским кристаллом. С разрешения его нынешней хозяйки я получил этот предмет во временное пользование и присту­пил к его «исследованию». Шар этот совершенно правиль­ной формы, абсолютно прозрачный, диаметром 5 см и весом 150 граммов. Дальнейшая атрибуция требовала знаний спе­циалистов, но… я обивал один за другим пороги московских музеев, причем «магическая сила», заключенная в шаре, а, вернее, любовь к Пушкину и интерес ко всему, что с ним связано, открывали передо мной двери музейных кабинетов и хранилищ, отрывали научных сотрудников от работы, заставляли с неподдельным участием и интересом находить время для беседы. Однако, начиная с музея Пушкина, а затем в музее Изобразительных искусств, Историческом, Останкинском музее творчества крепостных, Бахрушинском театральном и ряде других, — результат был один: «Нет, — отвечали мне, — подобного экспоната в наших фондах не имеется».

Первый успех ждал меня в Кусковском музее. Подобного шара в их громадной коллекции тоже не было, но сотрудники музея, через руки которых прошли тысячи и тысячи изделий из фарфора, хрусталя, стекла и керамики, созданных на протяжении последних трех столетий, сказа­ли: «Очень похоже, что это хрусталь, но не наверное. А вот что, на основании нашего опыта, можно считать бесспор­ным, так это время обработки, то есть изготовления, — конец XVIII — начало XIX веков. И еще. Если он не стеклянный, а выточен из горного хрусталя, то в свое время был предметом роскоши и стоил очень дорого».

Затем, по совету директора Пушкинского музея Алексея Алексеевича Садовского, я направился в Музей минералогии. Здесь под линзами вну­шительных микроскопов внутренность шара подвергли са­мому пристрастному анализу. Его смотрели при разной освещенности, пробовали царапать специальными иглами, производили другие непонятные мне манипуляции. Вывод был следующий: выточен из цельного кристалла горного хрусталя «чистейшей воды», то есть совершенно прозрачно­го, без каких-либо примесей и вкраплений. Итак, наш «магический кристалл» можно было считать атрибутированным. Именно таким дорогим хрустальным шаром пользовались для гадания во времена Пушкина со­стоятельные люди светского общества. Следующей задачей было разобраться в комментариях пушкинистов. Первым упомянул о «магическом кристалле»

Н.О. Лернер. Этому вопросу было посвящено небольшое эссе в его «Пушкино- логических этюдах», где, после беглого обзора истории га­дания при помощи стеклянных шаров и ссылок на специальную литературу (к ней мы еще вернемся), он в итоге делал вывод, что Пушкин, творя «Онегина», конечно же, ни в какой шар не смотрел и никаких поэтических «смутных снов» в нем не видел, а вспомнил о нем, лишь создавая красивый образ, хотя и не чуждый бытовавшей в то время реалии. Начиная же свою заметку, Лернер писал, что еще в конце прошлого века ему приходилось видеть в Пе­тербурге, в витрине посудной лавки массивные стеклянные шары, упакованные в картонки с привлекающей внимание надписью «Магический кристалл»; приказчик же пояснил, что покупают такие шары для гадания. Этот этюд Лернера, опубликованный в 1935 году, и явился первоосновой для последующих (как уже говорилось) комментариев к разби­раемой строфе «Онегина».

Лишь в конце 1960-х годов М.Ф. Мурьянов на страницах «Временника Пушкинской ко­миссии» предложил более расширенное ее толкование. Он писал, что Лернер допустил «неосторожный» перенос торг­ового ассортимента посудных лавок конца XIX века в дво­рянскую культуру первой четверти XIX века без поправки на весьма вероятную эволюцию понятия и предмета… — и далее, что — стекло является по своей физической природе веществом аморфным, а не кристаллическим, и даже по своей внешней форме стеклянный шар не имитирует природный кристалл, который, как известно, имеет только пло­ские грани. Именно это дает право предполагать, что перво­начальный облик магического кристалла не имел никакого отношения к сфере…

На эту мысль Мурьянова последовало возражение Ю.М. Лотмана: «Вода, как известно, имеет аморфную струк­туру. Это не помешало Пушкину написать: «…отразилась в кристалле зыбких вод», то есть в стекле, в зеркале вод… Гадание на кристаллах действительно имело место, но в обиходе гадалок «магическим кристаллом» именовалась именно сфера».

Последний по времени комментатор пушкинского романа А.Е. Тархов, обобщив мнения своих предшественников, в заключение пишет: «Какой же вывод должны мы сделать относительно пушкинского «магического кристалла»? Неза­висимо от того, обращался ли поэт к опытам с реальным кристаллом для гадания или нет, но метафора такого гадания была для него, очевидно, самой адекватной формой изобра­жения замысла «Евгения Онегина». Материальный инстру­мент для гадания — магический кристалл — Пушкин делает художественным символом своего «свободного романа», ро­мана, «вопрошающего о будущем», исследующего движе­ние истории и судьбы поколений».

Теперь, прежде чем продолжить разговор о «пушкинском кристалле», о его возможной реальности и значении в твор­честве поэта, проведем небольшой исторический экскурс в область истории гадания, а точнее, стремления человека максимально понять скрытые возможности своего мозга, заглянуть за грань обыденного. Из многочисленных спосо­бов гадания остановимся на истории только одного, возмож­но самого древнего, направленного на искусственный вызов галлюцинаций посредством пристального созерцания бле­стящей, отражающей или прозрачной поверхности того или иного предмета.

Первые упоминания об этом способе имеются как в Биб­лии, так и в древне-египетских папирусах четырех тысячелетней давности. Это, прежде всего гидромантика (по-гречески — «мантика» — искусство гадания), то есть когда смотрели на отражающую водную поверхность и ждали по­явления каких-либо образов, видении. Здесь же леканомантика, когда с той же целью направляли взгляд в наполненные маслом вазы и чаши. Затем катопрамантика — прорицание в зеркальных отражениях, оникомаптика, когда смазывали ноготь руки маслом и фиксировали на нем свой взгляд. Но на первом месте в этом, далеко не полном перечне всяких мантик, была наиболее широко распростра­ненная за счет простоты обращения кристалломантика — гадание на полированных камнях и стеклах. Именно она и будет предметом нашего дальнейшего внимания. В упомянутой статье М.Ф.Мурьянова было совершенно правильно отмечено, что «настоящие» кристаллы для про­рицания изготавливались, «как правило, из горного хруста­ля, то есть кристаллического кварца, реже из берилла, а в единичных случаях из яшмы.

Сферическая или полусфери­ческая формы были отнюдь не обязательны — кристаллы делались также цилиндрическими, призматическими, либо в виде гемм или камней, вправляющихся в перстни». Интересны и литературные примеры, приведенные авто­ром статьи, как, например, слова нюренбергского мейстер­зингера Ганса Сакса: «В кристалле и берилле^[1] я могу увидеть многое такое, что происходит за несколько миль отсюда». Или когда в «Фаусте» Гете девушки во время гулянья говорят, что колдунья показала им женихов, одной в новолунье, другой — в хрустальном шаре (перевод Б. Па­стернака). Здесь уместно вспомнить и известный рассказ Герберта Уэллса на аналогичную тему, который так и назы­вается «Хрустальное яйцо». Далее Мурьянов указывает на широкую известность кристалломанта, английского мате­матика Джона Ди (1527 -1608гг.), «инструмент которого представлял собой тщательно отполированный кусок шот­ландского антрацита». Правда, эта информация несколько расходится с другими источниками. Так, в статье из англий­ского журнала 1852 года говорится, что «кристаллы-прорицатели» не составляли исключительно принадлежность Востока. Известный доктор Ди был, можно сказать, первый волшебник, который мог похвастаться приобретением тако­го неоцененного сокровища… или так называемого берилла доктора Ди…» В книге же французского врача-психиатра Пьера Жане читаем: «Один англичанин, по имени Джон Ди, объехал всю Европу, проделывая чудеса с помощью кусочка хрусталя. Этот магический камень был вделан в кольцо , и желавшие могли видеть в камне все, что они желали звать».

Конечно, теперь уже нет возможности установить точно, какой камень-кристалл был в кольце доктора Ди: антрацит, хрусталь или берилл, тем более что в минералогии «назва­ние берилл прилагается ко всем разновидностям этого мате­риала, название изумруд — к зеленой разности, а аквамарин — к разновидности цвета морской волны».

Интересно, что из сказанного выше можно сделать любо­пытное наблюдение. Ни в одном из приведенных, а также просмотренных нами литературных источников, изданных до середины 1840-х годов, нет термина, словосочетания «ма­гический кристалл» (за исключением переводной англий­ской статьи в «пушкинском» журнале «Современник» за 1852 год, но и там разбирается и критикуется «Альманах Задкиля на 1751 год», в обширных цитатах из которого часто повторяются термины: кристаллы, кристаллы-прорицатели, прорицатели стекла, хрустальные и магические шары и так далее, но ни разу не фигурирует словосочетание «магиче­ский кристалл»).

Это дает основание предполагать, что сам этот термин-образ «магический кристалл» ранее не сущест­вовал и был впервые создан и применен Пушкиным.^[2] А если так, то почему следует считать, что этот созданный им образ подразумевал именно хрустальный или стеклянный шар? Только потому, что сферическая форма этого атрибута га­дания была в его время наиболее распространенной, хотя и далеко не единственной? С тем же успехом он мог сказать так о другом предмете, например, просто куске граненого хрусталя или полированном драгоценном камне, украшав­шем его трость, перстне, наконец, о своей чернильнице — «заветный кристалл хранит огонь небесный». Все это тем более вероятно, что для того, чтобы увидеть какие-либо образы, картины и тому подобное в хрустальном шаре, тре­бовалась хоть и не сложная, но обязательная практическая подготовка: темный фон, строго определенное освещение, тишина, сосредоточенность.

Теперь о появлении самих этих образов и видений. Вот что пишет по этому поводу известный современный психиатр, член-корреспондент Академии медицинских наук профессор Л.Л. Васильев в одной из своих популярных работ, где касается темы внушенных иллюзий и галлюцинаций: «По своему происхождению галлюцинации близки к сновидени­ям. Это своего рода сновидения наяву. Сумеречное состоя­ние сознания, в котором мы пребываем перед засыпанием или тотчас после пробуждения, особенно способствует по­явлению гипногагических галлюцинаций… (они — Б.Б.) не более таинственны, чем сновидения, и, также как сновиде­ния, могут быть вызваны различными искусственными при­емами. На этих приемах, известных еще древним народам, основаны многие виды гадания. Так, зрительные галлюци­нации вызывались, когда гадающий упорно смотрел в кри­сталл (кристалломантика) или в «магическую жидкость» — воду (гидромантика), которая впоследствии была заменена зеркалом…

Французский психиатр Симон выделяет катего­рию «физиологических галлюцинаций», проявляющихся у здоровых, даже выдающихся людей. Бальзак, описывая Аустерлицкую битву, слышал крики раненых, пушечные выстрелы, ружейные залпы; Флобер, когда писал сцену от­равления госпожи Бовари, ощущал во рту вкус мышьяка, вызывавший у него рвоту… Гете мог по желанию вызывать у себя тот или другой зрительный галлюцинаторный образ, который затем видоизменялся у него непроизвольно». Адекватные наблюдения и выводы находим у французско­го исследователя Лемана в его книге «История суеверий и волшебства». Еще на рубеже века он писал о видениях, возникающих у кристалломантов: «Таким образом, мы имеем случай восстановления совершенно забытых подсозна­тельных представлений… Впечатления, промелькнувшие в поле сознания и, по-видимому, не оставившие никакого следа, на самом деле не пропадают безвозвратно, а воспро­изводятся в видениях.

Псевдогаллюцинации часто возника­ли в минуты внезапной «рассеянности», когда я не вполне сознавал, что вокруг меня делалось. Поэтому можно думать, что необходимым условием для вторжения бессознательных представлений в сознательную область должно быть неко­торое внезапно наступающее сонливое состояние, в более легких формах сходное с простой рассеянностью… иногда оно наступает само собой, и тогда получаются самопроиз­вольные галлюцинации, но иногда оно может быть вызвано искусственно такими гипнотизирующими приемами, как смотрение на блестящие поверхности… оно наиболее сходно с состоянием полусна, когда человек еще грезит, но уже многое сознает и из окружающей действительности… когда, вследствие ослабления произвольного внимания, бессозна­тельные представления получают возможность проскольз­нуть в сознание».

Когда-то Сенека сказал: «Не было еще гения без некоторой доли безумия». Этой божественной долей был, безусловно наделен и гений Пушкина. Его «Онегинская» строфа, где в единый смысловой и поэтический образ сплетены «смутные сны» и виденье «сквозь магический кристалл», в контексте с приведенными выше историческими и научными фактами и наблюдениями дает, прежде всего, основание считать, что Пушкин знал о существовании состояния дивинации, искус­ственно вызываемой при помощи кристалломантики. Не было ли это состояние свойственно ему самому? Здесь мы невольно вторгаемся в святая святых, в таинственный мир психологии гения и, конечно, не можем получить однознач­ного ответа на поставленный вопрос. Но все же?

На протяжении всей творческой жизни Пушкина не только в его поэзии, но и в прозе периодически появляется темати­ческий повтор, характеризующий определенное состояние поэта. Вот несколько наиболее ярких примеров:^[3]

1820г. «Тогда, рассеянный, унылый,
Перед собою, как во сне
Я вижу образ…»⁴²

1821г. «И музу призывал
На пир воображенья.
Прозрачный легкий дым
Носился над тобою.
В нем быстрой чередою…»⁴³

1824 г. «Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?»

1824 г. «Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья…»⁴⁵

1830 г. «И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон…»⁴⁶

1830 г. «…в смутном сне
Явилися впервые мне…»⁴⁷

1830 г. «Люблю летать, заснувши наяву» …⁴⁸

1832г. «Он у чугунного камина
(Лениво наяву дремал).
Видений сонных перед ним
Менялись тусклые картины»

1833г. «Я сладко усыплен моим воображением,
И пробуждается поэзия во мне…
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне
Излиться наконец свободным проявлением…»⁴⁹

1835 г. «Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения виде­ний ваших… погружен был душою в сладостное забве­ние…»⁵⁰

 

Здесь трудно сохранить ортодоксальное восприятие и не увидеть в этих, как всегда прекрасных, пушкинских строках, написанных с никогда не изменявшей ему точностью слов и эпитетов, одной общей темы, раскрывающей механизм по­явления перед взором поэта видений, рожденных воображе­нием, находящимся в состоянии полусна-полуяви, то есть, говоря языком сегодняшней науки, галлюцинаторных обра­зов. А если допустить, что подобные моменты имели место в процессе его творчества, то возникает закономерный воп­рос: были ли они непроизвольного характера? или же Пуш­кин, подобно Гете, обладал способностью вызывать их искусственно, силой самовнушения? Второе предположение не исключает и возможности концентрации при этом зри­тельного внимания на каком-то предмете, тайна которого была лишь раз доверена нам в неповторимо красивом поэ­тическом образе — «магический кристалл». Если допустить конкретную реальность этого образа, то есть, что и здесь Пушкин точен и что опоэтизированный им предмет действительно был у него, то, конечно же, это не хрустальный или стеклянный шар. Более чем абсурдно представить ситуацию, что Пушкин в поисках нужного сло­ва, образа, плана произведения доставал из стола или кар­мана подобный шар, затемнял его ширмами и затем высматривал в нем что-то, облегчающее ему «муки творче­ства». Даже мысль об этом близка к кощунству. Но что же тогда он имел в виду? И заметьте, «даль свободного романа» он видел не в кристалле, а «сквозь» него — опять же удиви­тельная, подчеркнутая точность смысла.

В своем поэтическом хозяйстве поэт семь раз обращается к слову «кристалл», причем всегда использует его как кра­сивую метафору. В хронологической последовательности это выглядит так. В еще лицейском «Воспоминании о Цар­ском Селе» — «И отразилась в кристалле зыбких вод», то есть в зеркале, стекле. В «Руслане и Людмиле» — «прибор из яркого кристалла», волшебная посуда из драгоценного цвет­ного стекла или хрусталя. Затем, уже в Кишиневе, он пишет: «Заветный твой кристалл…» — чернильница, опять же из стекла, хрусталя, камня? (Исследователи справедливо видят здесь ассоциацию с «магическим кристаллом»). Там же на юге — «кристаллом покрывал недвижные струи», то есть льдом (греческое «кристаллос» — лед). В Михайловском — «кристалл, поэтом обновленный», — скорее всего кубок, бо­кал (только из чего?), подаренный Пушкину Языковым. Там же, в «Онегине» — «Зизи, кристалл души моей…» — звезда, богиня красоты, огонь. (Можно сравнить с вероятно известным Пушкину поэтическим образом французского писателя Делиля в его поэме «Сады»:

«Богиня эта… (богиня красоты — Б.Б.)
Сверкающий кристалл подняв над головой,
В свеченьи радужном меняет облик свой».

И, наконец, «магический кристалл» в «Онегине» — как счи­тается, стекло, хрусталь или камень. Однако следует отме­тить, что слово «хрусталь» никогда не служит у Пушкина метафорой, а почти всегда конкретно: «В дверях сеней твоих хрустальных…; Выстроил хрустальный дом…; Гроб качается хрустальный…;  Духи в граненом хрустале». Чем же дополняют этот небольшой анализ лексики поэта наши предположения? Думается, что они еще раз подтверждают мысль о том, что, будь у Пушкина реальный хрустальный шар (говорить о стеклянном шаре столь же бессмысленно, как допустить, что Наталья Николаевна носила поддельные брильянты или позолоченные кольца), то и в «Евгении Оне­гине» мы читали бы: «Сквозь магический хрусталь». Стек­лянные же шары, будучи всего лишь ширпотребом, вполне закономерно нашли в итоге себе место в посудных лавках Петербурга.

Теперь, прежде чем предложить нашу гипотезу, остано­вимся еще на двух моментах, непосредственно ей предшест­вующих. В статье М.Ф. Мурьянова в качестве литературного примера, подтверждающего его доводы, приведен отрывок из сказки Э.Т.А. Гофмана «Золотой горшок»:

«…Быстро сняв с левой руки перчатку и поднеся к глазам студента перстень с драгоценным камнем, сверкавшим уди­вительными искрами и огнями, он сказал:

— Смотрите сюда, дорогой Анселем, то, что вы увидите, может доставить вам удовольствие.

Студент Анселем посмотрел, и — о чудо! — из драгоценного камня, как из пылающего фокуса, брызнули во все стороны лучи и сплелись, образовав светлое, блестящее хрустальное зеркало, а в нем танцевали, подпрыгивали и затейливо кру­тились, то разбегаясь, то свиваясь, три зелено-золотистые змейки… средняя змейка вытягивала … свою головку к зер­калу, и ее синие глаза говорили: — Знаешь ли ты, веришь ли ты в меня, Анселем?…

-О Серпентина, Серпентина! — воскликнул в безумном восхищении студент Анселем, но архивариус Линдхорст быстро дунул на зеркало, и лучи с электрическим треском скрылись в фокус, а на руке снова блестел лишь маленький изумруд, на который архивариус натянул перчатку».

Конеч­но, это только сказка замечательного немецкого романтика, увидевшая свет в 1814 году. Нам не известно, читал ли ее Пушкин в годы, предшествующие его ссылке, но, однако, нельзя здесь не вспомнить о его перстне-талисмане, массив­ном золотом кольце с крупным изумрудом (то есть берил­лом) квадратной формы со слегка закругленными углами и чуть выпуклой, гладкой лицевой поверхностью. Пушкин носил его на большом пальце правой руки, как мы и видим: на портрете поэта работы Тропинина. История этого перст­ня подробно освещена в очень интересной статье доктора минералогических наук Л. Звягинцева в еженедельнике «Лит.Россия» N 28 за 1985 год. Вкратце эта история такова. В.И. Даль, присутствовавший при кончине Пушкина, в сво­их воспоминаниях пишет: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл — не знаю почему — «талисманом»… « В его же письме к В.Ф. Одоевскому от 5 апреля 1837 года читаем: «…Перстень Пушкина, который звал он — не знаю почему — талисманом, для меня теперь настоящий талисман. Вам я это могу сказать. Вы меня пой­мете. Как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы, и хочется приняться, за что ни будь порядочное». Здесь можно добавить, что историк М.И. Пыляев передавал слова Даля несколько иначе: «Пушкин, перед смертью, от­дал ему свой изумрудный перстень, которым при жизни очень дорожил и называл своим талисманом, находя в нем какое-то соотношение к своему таланту» (курсив наш — Б.Б.). В этой же книге («Драгоценные камни»)

Пыляев пи­шет: «В старину слепо верили, что изумруд имеет силу пред­видения…» Л. Звягинцев в своей статье продолжает по этому поводу: «Согласно лапидариям — книгам, содержащим опи­сание драгоценных камней, по древнему поверью, указыва­лось, что изумруд служит талисманом людей, посвятивших себя искусству… во все века был призван вдохновлять поэ­тов, художников, музыкантов… Трудно найти другой цвет­ной камень, который бы так высоко ценился в древности, как изумруд, часто называемый камнем свечения. По календа­рю «счастливых камней» изумруд приписывается людям, родившимся в мае месяце. Как известно, Пушкин родился 26 мая по старому стилю. Римлянин Плиний Старший писал: «И, наконец, из всех драгоценных камней только изумруд питает взор без пресыщения. Даже когда глаза утомлены пристальным рассмотрением других предметов, они отдыха­ют, будучи обращены на этот камень».

Высказывая предположение, что перстень с изумрудом был кем-то подарен Пушкину накануне его отъезда на юг, в печальный день 6 мая 1820 года, и относя стихотворение «Храни меня, мой талисман» именно к этому перстню («Ты в день печали был мне дан…»), а не, как считалось ранее, к перстню, подаренному поэту Е.К.Воронцовой перед его отъ­ездом из Одессы в Михайловское, то есть тоже в печальный день, Л. Звягинцев аргументирует эту мысль тем, что, при­ехав в деревню, Пушкин настойчиво и неоднократно просит брата Льва прислать ему из Петербурга его кольцо-перстень: «Мне скучно без него», — добавляет он в одном из писем. «О каком кольце-перстне здесь идет речь — не указано. Извест­но, что этим кольцом поэт так же дорожил, как и перстнем с сердоликом. Но кольцо (с сердоликом — Б.Б.), подаренное Воронцовой, в это время находилось у него. Естественно предположить, что … (имелся в виду — Б.Б.) перстень с изумрудом…», по каким-то причинам, возможно из-за его ценности, оставшийся в Петербурге. Письма поэта к брату были написаны в конце 1824 года (ноябрь, декабрь), стихо­творение же «Храни меня, мой талисман» условно датиру­ется первой половиной 1825 года, то есть было написано после получения из Петербурга заветного кольца талисмана. В его беловом тексте, как и в черновых вариантах, снова проскальзывает повторение уже отмеченной нами темы:

«Священный сладостный обман,
Души волшебное светило…»
(беловой текст)

«Как сон, как утренний туман,
Любви сокрылось сновиденье…»
(черновик)

 

Вся статья Звягинцева смотрится вполне обоснованной, и трудно не согласиться с основными ее мыслями. Нам же остается только констатировать, что с ней родилась тайна нераскрытого имени того или той, кто подарил Пушкину изумрудный перстень, ставший для него магическим кри­сталлом. В раскрытии этого имени, как уже знает читатель, — суть нашей гипотезы.

… Возьмите ручку или карандаш и представьте, что на большом пальце вашей руки надето кольцо с крупным, мер­цающим зеленым светом, камнем-кристаллом. Попробуйте сочинить, написать что-нибудь, пусть даже простое письмо. Задумайтесь на мгновение, и ваш взгляд неминуемо остано­вится на этом кристалле. Другое дело, что вы вряд ли уви­дите в нем то, что видел Пушкин.