ОЖЕРЕЛЬЕ МАРИИ АНТУАНЕТТЫ

Несколько лет назад вышла в свет новая книга известного современного писателя Романа Белоусова «Рассказы старых переплетов». В одной из ее глав, под интригующим назва­нием «Дело исчезнувшей графини», автор возвращается к давно известной истории одного из самых скандальных и сенсационных судебных процессов XVIII столетия — делу о краже бриллиантового ожерелья Марии Антуанетты. Об этом «процессе века» существует целая литература, как ис­следовательская, так и художественная, включая роман Александра Дюма «Ожерелье королевы». Несколько глав посвятил этой истории и Стефан Цвейг в своей монографии об Антуанетте. Зачем же понадобилось Белоусову возвра­щаться к этой теме, пересказывать, хотя и кратко, давно известные факты?

Дело в том, что, изучив и сопоставив ряд мало знакомых широкому читателю исследований и мемуа­ров современников, опубликованных за последние сто лет, он приходит к вполне аргументированному выводу: главная «героиня» столь шумного процесса, талантливая авантюри­стка, похитившая королевские бриллианты, Жанна Валуа де Ламотт не покончила жизнь самоубийством, как считалось ранее, в Лондоне, в 1791 году, где находилась после бегства из французской тюрьмы, а лишь симулировала его, органи­зовав собственные похороны. Затем, присвоив имя графини де Гаше, она эмигрировала в Россию, возможно, захватив с собой все или часть похищенных бриллиантов. В России она прожила более двадцати лет. В 1812 году приняла русское подданство, в 1822 году переехала из Петербурга в Крым, где и умерла четыре года спустя.

Интересующихся всей этой увлекательной историей мы отсылаем к названной книге, остановившись лишь на следу­ющем. Обращаясь к рассказу незаслуженно забытого ныне историка и бытописателя М.И. Пыляева, Белоусов уверен, что Пыляев неспроста утверждал, будто «старые петербург­ские ювелиры знали, что знаменитое алмазное ожерелье Марии Антуанетты… было продано в Петербурге графу В-кому одним таинственным незнакомцем…» Эту цитату Бе­лоусов никак не комментирует, и поэтому, естественно, возникает вопрос: кто такой этот граф В-кий, рискнувший и имевший возможность купить краденые алмазы казненной королевы, об истории которых знала и еще недавно судачи­ла вся Европа?

Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, обратимся, прежде всего, к первоисточнику, то есть к рассказу о графе В-ком в книге Пыляева «Замечательные чудаки и оригина­лы», изданной в 1898 году. Вот что он пишет, характеризуя этого графа: «В первой четверти текущего столетия в Петер­бурге жило немало загадочных иностранцев; в ряду таких был известен миллионер граф В-кий, происхождением по­ляк; он находился в самых приятельских отношениях с вы­дающимися людьми всей Европы; его хорошо принимали при многих дворах. Обхождение, манеры, образ жизни, все обнаруживало в нем человека, привыкшего к высшему об­ществу… Обеды его считались самыми гастрономическими, вина тончайшие, щедрость его была изумительная, вкус во всем изящный, речь увлекательная и характер самый весе­лый и уживчивый. В доме его играли в карты, и он сам играл превосходно во все игры, выигрывал большие суммы, но и проигрывал иногда приятно…

Многие предполагали, что В-кий составил себе состояние игрою, но где и как — никто не знал. Граф В-кий жил в Петербурге, в доме графини Браницкой (теперь дом князя Юсупова, на Мойке), затем купил собственный дом на Боль­шой Морской, на углу Почтамтского переулка. Комнаты В-кого были меблированы с большим великолепием. Он имел богатое собрание картин лучших мастеров. Но что составляло истинное богатство этого миллионера — это кол­лекция драгоценных камней и разных ювелирных изделий, которые находились в витринах за стеклами в его кабинете… Граф отличался широкою благотворительностью: он сыпал деньги на все благотворительные учреждения. Виленскому университету он подарил свою редкую коллекцию минералов, которая теперь хранится в Киевском университете.

Го­воря об источниках его богатства, вше кажется, нельзя оши­биться, если сказать, что он приобрел его торговлей драгоценными камнями, картинами и табакерками. Все пе­тербургские ювелиры собирались у него ежедневно, как на биржу, по утрам, и приносили вещи или брали их из его витрин, У него известный ювелир Я.Д. Дюваль вел даже переписку с Парижем, Лондоном и Амстердамом, и через тогдашнего банкира барона Раля им переводились за грани­цу и получались оттуда огромные суммы денег. В делах В-кого все обнаруживало торговлю, но вел он ее секретно через других. В то время в обществе охотнее принимали ловких шулеров и разных темных авантюристов, чем куп­цов. Граф В-кий имел внешность вельможи, он выезжал в парной польской или венгерской шорной закладке, в бога­той собольей шубе, крытой зеленым бархатом, с звездой — Станислава на покрышке, и в таком виде никто не мог бы заподозрить в нем продавца алмазов. Покупать бриллианты в те годы было очень выгодно, да и знатоков было очень немного. Старые петербургские ювелиры все знали, что знаменитое алмазное ожерелье Марии Антуанетта, наде­лавшей столько шума в Европе своим скандальным процессом, было продано в Петербурге графу В-кому одним таинственным незнакомцем, впоследствии довольно извест­ным лицом в Москве».

Вот такую характеристику дает своему герою М.И. Пыляев.

Какие же выводы можно из нее сделать? Но прежде несколь­ко слов о самом Пыляеве. Он родился в 1824 году. В моло­дости увлекался театром, искусством, минералогией. Все это нашло отражение в его многочисленных газетных публика­циях в 1860 — 70-х годах. Первой книгой был сборник попу­лярных рассказов о драгоценных камнях (1877 г.). С 1879 г. в газете «Новое время» публикует множество историче­ских зарисовок, очерков, анекдотов, мелких исследований, собранных затем в книгах «Старая Москва», «Старый Пе­тербург», «Старое житье», «Замечательные чудаки и ориги­налы». Все они написаны в увлекательно-популярном жанре и сегодня не потеряли еще своего информативного значе­ния. Умер Пыляев в 1899 году.

Из этой справки выделим важное для нас — увлечение минералогией и драгоценными камнями. Вероятно, оно и подтолкнуло М.И. к написанию очерка о таинственном графе В-ком, промышлявшем торг­овлей алмазами. Отсюда же и его неоднократные упомина­ния о старых ювелирах, вероятно, лично знакомых автору и рассказывавших ему о своей прошлой деятельности и скры­тых аферах В-кого. Возвращаясь к характеристике графа, обратим внимание на следующее. Не говоря уже о замысловатом (как увидим ниже) криптониме, скрывающем его истинную фамилию, Пыляев недвусмысленно избегает каких-либо конкретных указаний на служебную и общественную деятельность В-кого, его семейное положение, возраст, другие черты биогра­фии. Не назван никто из его многочисленных светских знакомых. Короче говоря, сказано о нем, о его жизни вроде бы много, но нет ничего, позволяющего подразумевать ре­альную личность. Исключение только одно: купил дом на углу Большой Морской улицы и Почтамтского переулка. Но и здесь, на поверку, обнаруживается маленькая неточность, уводящая от истины.

Зачем же понадобилось Пыляеву столь тщательно маски­ровать своего графа? Ответ достаточно ясен. Обрисовав че­ловека как очень богатого, широко известного в обществе, пользующегося вроде бы заслуженным уважением и попу­лярностью в свете, он одновременно обвиняет его в спеку­ляции алмазами и покупке заведомо известных краденых драгоценностей огромной стоимости, причем косвенно ком­прометирующих французский и австрийский королевские дома. Публикация таких сведений, так сказать, открытым текстом, неминуемо должна была вызвать бурную протесту­ющую реакцию со стороны наследников и родственников В-кого, к тому времени (1898 г.), вероятно, уже умершего, безусловно потребовавших бы более веских доказательств совершения нечистоплотной сделки. В тоже время Пыляев, как писатель и историк, не мог не понимать, что имеющаяся у него информация о дальнейшей судьбе ожерелья Марии Антуанетты представляет собой объективную историческую и научную ценность, а, следовательно, его долг — сделать ее общественным достоянием. В этом плане он выбрал, пожа­луй, единственно правильный вариант. Но, как говорится, все тайное становится явным.

Свою попытку разгадать загадку, предложенную Пыляевым, и узнать, кого он скрыл под буквами В-кий, мы начали с поисков в справочной, научной и мемуарной литературе, отражавшей жизнь высшего света Петербурга первой четверти прошлого века. Однако никого, чья фамилия укладывалась в этот криптоним и кто был бы при этом графом, поляком, миллионером, ценителем и коллекционером кар­тин и прочего, любителем карточной игры, гастрономом, благотворителем и кавалером ордена св.Станислава, найти не удалось. Более того. По документам Ленинградского го­родского исторического архива, из восьми владельцев до­мов, стоящих по обоим углам Почтамтского переулка и Большой Морской улицы в период с 1800 по 1834 годы, не было никого, кто бы соответствовал описанию Пыляева. В конце концов, мы остановились на человеке, чей облик и жизненный образ отвечал указаниям историка, но фамилия вроде бы не подходила под криптоним В-кий. Речь идет о нашем «старом знакомом» — графе Валериане Венедиктови­че Стройновском.

Из тех же воспоминаний племянника его жены, Н.С.Маевского, явствует, что в молодости граф много путешествовал по Европе, пользовался доверием и милостью короля Ста­нислава Августа, наградившего его орденами Белого Орла и св.Станислава; что происхождение его миллионного состо­яния так и осталось неясным. Еще в Польше, в 1795 году, Стройновский приобрел имение Горохов в Волынской гу­бернии, ранее принадлежащее племяннику короля Станис­лаву Понятовскому. Как указывается в польской энциклопедии, Стройновский перестроил находящийся в имении дворец, великолепно его украсил, поместил в нем галерею картин, коллекцию древностей, привезенных из Помпеи, заложил английский парк, суконную фабрику. Картинную галерею и коллекцию он позже перевез в Петер­бург, в собственный дом на набережной Фонтанки, куплен­ный им в 1819 или 1820 году. Этот дом он вскоре проиграл в карты титулярному советнику Смирнову^[1] (Сам факт подтверждается только устными воспоминаниями-предани­ями петербургских старожилов). В начале 1820-х годов, по личному повелению Александра I, был без суда и следствия отставлен от службы. Затем долгое время жил в деревне^[2],

в 1832 году купил на имя жены дом в Петербурге на Боль­шой Морской улице. Этот дом был радом с Почтамтским переулком, третий от угла. Умер Стройновский там же, в Петербурге, и похоронен в своем Волынском имении, в местечке Кульчино. Было ему 87 лет….

Мы позволили себе повторить основные вехи этой, уже известной читателю, биографии, чтобы было легко заме­тить, что ряд ее деталей полностью совпадает с нарисованным скрупулезным Пыляевым обликом В-кого. Причем наиболее интересной, в совокупности с остальными, является, конечно, покупка дома на Большой Морской ули­це. О приобретенном Стройновским и затем проигранном в карты доме на Фонтанке Пыляев мог просто не знать или же не решился упомянуть о нем, так как покупка эта была непосредственно связана с получившей широкую огласку историей последней женитьбы графа.

Дополнительным подтверждением тождества Стройновского с графом В-ким могут служить еще несколь­ко моментов. Так, рассказывая о замужестве своей тетки, Маевский пишет, что Стройновский «был чрезвычайно умен и образован, и ум его был одинаково приятен как для гости­ных, так и для тихой домашней жизни». Далее. Пыляев упоминает об изысканных обедах В-кого и его широкой благотворительности. Здесь в первом случае мы располагаем фразой из письма Л.И. Тургенева к П.А. Вязем­скому (см. очерк «Прообраз Карлы Черномора»).

Во втором же — следует принять во внимание следующее. Пыляев пишет о пожертвовании графом В-ким Вилейскому университету коллекции редких минералов, которая нахо­дилась затем в Киевском университете. Отметим здесь, что и Стройновский, и его родной брат Иероним были одно время связаны с Виленским университетом. Иероним не­сколько лет был его ректором, а первая книга Стройновского вышла в Вильно в 1809 году. Но не это главное. Как известно, Киевский университет был открыт в 1834 году на основе Виленского учебного округа. Эта гимназия, в связи с отдаленностью от Вильно, стала фактически самостоятель­ным высшим учебным заведением. Основал ее в 1805 году известный деятель просвещения того времени, ученый-пра­вовед, польский магнат Фадей Чацкий. В «Истории Киев­ского университета» читаем, что «Кременец явно соперничал с Вильною, и многие профессора были лучше виленских. Суетность знати удовлетворялась, доброволь­ные пожертвования умножались, собран был капитал в не­сколько сот тысяч, и распространялось убеждение, что честный человек обязан жертвовать своими собраниями на умножение собраний лицея… Кременец сделался любимым местопребыванием польского дворянства…»

И далее — о кол­лекциях Киевского университета, что они «имеют основа­нием своим коллекции бывшего Волынского лицея, создателем которого был Ф. Чацкий. В основу их он положил собрание книг, медалей, минералов… приобретенное от на­следников короля Станислава-Августа Понятовского… Уве­личенные различными пожертвованиями и приобретениями, эти коллекции вошли в полном составе своем в университет Св. Владимира в Киеве». Таким обра­зом, Пыляев, написав, что коллекция В-кого поступила по­том в Киев, подсказал тем самым, что ранее она находилась в Кременецком (Волынском) лицее, то есть на родине Стройновского, в уезде, где ему принадлежал целый ряд крупных имений. Кроме того, немаловажно и то, что родной племянник Фадея Чацкого граф Тарновский был женат на дочери Стройновского от первого брака. Совокупность всех этих сведений дает все основания считать возможным и закономерным факт пожертвования Стройновским своей коллекции Кременецкому лицею.

Теперь о самом псевдониме, за которым Пыляев скрыл подлинное имя своего графа. Прежде всего, следует отме­тить, что в девятнадцатом веке всякого рода шифровка имен и фамилий была весьма распространенной. Делалось это самыми разными способами. Одним из них и воспользовался Пыляев. Суть его в том, что в начале такого криптонима ставилась первая буква не фамилии, а имени или отчества, и затем, через дефис, один или два последних слога самой фамилии. В словаре Масанова можно найти множество по­добных примеров. В нашем же случае В.В. Стройновский стал В-кий. Такой псевдоним, сохраняя определенную до­кументальность, одновременно защищал Пыляева от воз­можных, как мы уже говорили, обвинений и неприятностей. Ведь если б он написал, допустим, В.С-кий, даже просто С-кий, все было бы намного прозрачнее и яснее. Например, совершенно понятно, что, рассказывая в этой же книге о шутливых чудачествах друга Пушкина П.В. Н-на, он подра­зумевал Павла Войновича Нащокина и скрыл его за столь понятным криптонимом лишь из уважения к жившей еще в то время жене Нащокина Вере Александровне.

Думаем, что предложенный выше анализ и сопоставление биографии Стройновского с обликом В-кого, очерченным М.И.Пыляевым, дают право не сомневаться в их тождест­венности и, следовательно, считать, что последним из изве­стных нам на сегодня владельцев бриллиантов Марии Антуанетты был граф Валериан Стройновский. В дополне­ние к нашим размышлениям интересно отметить еще и то, что характеристики Стройновского, сделанные Пыляевым и Маевским, ни в чем не противоречат, а лишь дополняют друг друга. Так, Пыляев, безусловно знакомый с воспоминани­ями Маевского, опубликованными в 1880 году, нигде не упоминает о том, что Стройновский был доктором права и медицины, сенатором, писателем и так далее, а Маевский, в свою очередь, естественно обходит молчанием торгово-спекулятивную деятельность своего двоюродного дядюшки, богатству которого он, в какой-то мере, был обязан своим благосостоянием. Да и не только он, но и все другие члены этой семьи, дети и внуки Стройновской (по второму браку Зуровой), занимавшие в конце прошлого века высокие сту­пени иерархической лестницы.

Другое интересное наблюдение, позволяющее предполо­жить время покупки Стройновским бриллиантов у графини де Гаше, можно сделать из следующего. В воспоминаниях Маевского говорится, что Стройновский был «позорно без суда и следствия» отставлен императором Александром I от всех должностей в середине 1823 года, то есть сразу после рождения у Стройновского дочери Ольга, и что причиной было ведение им в сенате собственных тяжебных дел, в силу чего просители не могли рассчитывать на справедливость сенатского решения. Что после увольнения он проиграл крупный процесс и вынужден был уплатить миллион, для чего продал свой дом на Фонтанке, собрание картин, скуль­птуру и многое другое.

Однако в письме митрополита Евгения Болховитинова к В.Г. Анастасевичу (переводчику книг Стройновского с поль­ского на русский язык) из Пскова в Петербург от 12 ноября 1820 года есть такие строки: «…не верю я, что Стройновско­го за гражданский процесс приговорили к исключению из всех должностей. Он все-таки останется сенатором, как и после поступка с Вами. Сколько в сенате подобных ему?…» Документальность этого письма опровергает воспомина­ния Маевского в отношении времени отставки и увольнения Стройновского. Конечно, мемуарист, писавший обо всем спустя шестьдесят лет после реальных событий, мог быть введен в заблуждение неточной информацией тех, кто рас­сказал ему о прошлом семьи (Маевский родился в 1833 году), но не исключено, что он сделал это умышленно, охраняя семейные тайны, в чем мы не раз убеждались, про­веряя другие страницы его записок. Может быть, относя время увольнения Стройновского от дел к 1823 году, с по­следующей продажей дома и уплатой миллионного долга за якобы проигранный процесс, Маевский прикрывал его крупный карточный проигрыш.

Но возможно и другое. Вспомним, что графиня де Гаше (по свидетельству П.П. Вя­земского, написанному в конце века) переехала в Крым в 1822 году. Если предположить, что покупка у нее Стройновским, через доверенного «таинственного незнакомца», кра­деных королевских алмазов состоялась вслед за ее решением покинуть Петербург, то это вполне могло про­изойти в том же 1820 году. Сама же сделка, ставшая каким- то образом известной Александру I, несомненно, должна была вызвать его гнев, и последующую «позорную» (эпитет Маевского) отставку Стройновского, и удаление его из Петербурга, где он стал вновь появляться лишь после смерти императора. Возможно, что и потеря миллиона тоже была связана с этой историей.

Читатель наших заметок вправе спросить: ну, а причем же здесь Пушкин? Какое отношение имеет к нему все расска­занное?

Не было бы никакого, если бы Стройновский не был мужем Екатерины Александровны Буткевич. Если бы не было «ута­енной» любви Пушкина к ней. Если бы не было церкви Покрова, где Пушкин любовался своей графиней… В своих воспоминаниях Маевский пишет: «В первую зиму после свадьбы граф Стройновский попробовал вывозить свою жену. Не помню теперь, куда был ее первый выезд; помню только, что первый контрданс она протанцевала с государем Александром Павловичем, а затем весь вечер танцевала со страшнейшим из ловеласов того времени, гра­фом Чернышевым. Произведенный ею эффект доходил до фурора и испугал старого графа; первый выезд моей тетки был и последним. Она, впрочем, никогда и не возбуждала об этом вопроса, все более и более погружаясь в свой велича­вый индифферентизм». Этот рассказ о не знающей границ ревности Стройновского, не отпускавшего жену никуда и ни на шаг, подтверждается и другими свидетельствами.

Можно предполагать, что единственным местом, где Пушкин встре­чал в ту зиму 1819 года плененную графиню, была та же церковь Покрова, «где ее можно было видеть каждый воск­ресный и праздничный день». Много позже он любил «ле­тать, заснувши наяву» на эти встречи, вспоминал о них, создавая свой «Домик в Коломне». Наступила весна 1820 года. Тучи царского гнева нависли над его головой и 5 мая обрушились повелением оставить Петербург и отправиться в ссылку на юг. Отъезд был назна­чен на шестое число, но шестого Пушкин не уехал. Более того, вероятно, именно в этот день, ставший для него «днем печали», он снова был в церкви Покрова и виделся с графи­ней Стройновской.

Павел Васильевич Анненков в своих материалах для био­графии Пушкина привел очень интересные слова поэта, предварив их маленьким вступлением. Он писал: «Пушкин был обвенчан с Н.Н. Гончаровой февраля 18 дня 1831 года, в Москве, в церкви Старого Вознесенья, в среду. День его рождения был тоже, как известно, в самый праздник Возне­сенья Господня. Обстоятельство это он не приписывал одной случайности. Важнейшие события его жизни, по собствен­ному его признанию, все связаны с днем Вознесенья. Незадолго до своей смерти он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намере­ние выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесенья Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с одним великим днем духовного торжест­ва, он прибавил: «Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая».

Пушкин не мог уехать из Петербурга 6 мая 1820 года лишь потому, что этот день был неприсутственный и почтовое ведомство не работало. Был праздник Вознесенья Господня. Спустя год, в своем кишиневском дневнике, Пушкин сам уточнил дату своего отъезда. 9 мая 1821 года он записал: «Вот уже ровно год, как я оставил Петербург».

Можно с уверенностью предполагать, что Стройновская знала о всех злоключениях своего опального друга, знала о его предстоящем отъезде. И очень соблазнительно предпо­ложить, что, собираясь к обедне в церковь утром 6-го мая, — где бывала одна, без мужа, католика по вероисповеданию, — она с его разрешения или даже без спроса взяла из стеклян­ной витрины в его кабинете один из находящихся там дра­гоценных перстней — массивное золотое кольцо с вставленным в него крупным изумрудом. Прощаясь с Пуш­киным в тот день Святого Вознесенья, она подарила ему этот перстень. По рассказам своего ученого мужа она могла знать, что изумруд еще с древних времен был призван вдох­новлять людей, посвятивших себя искусству: поэтов, худож­ников, музыкантов. Знал это и Пушкин, не чуждый, как известно, суеверия и прекрасно разбиравшийся в символике драгоценных камней; Знали они оба и то, что изумруд счи­тается счастливым камнем для людей, родившихся в мае, то есть в том самом месяце, когда родился Пушкин.

Хочу сразу оговориться, что никакими документальными свидетельствами реальности приведенной сцены их проща­ния и того, что Стройновская подарила Пушкину перстень с изумрудом, я не располагаю. Все это лишь зыбкая догадка. Но она, думается, имеет право на существование.

Нам известны сегодня шесть колец, в разное время принад­лежавших Пушкину. Почти все они имеют свою историю. Хронологически это выглядит так:

1. Перстень-печатка с изображением сосуда в форме антич­ного светильника, с выступающей справа высокой ручкой, напоминающей птичью или змеиную голову на длинной шее. Такие перстни-печатки имели все члены литературного общества «Зеленая лампа», заимствовавшие эту традицию из масонской символики. Пушкин запечатывал таким пер­стнем письма своим друзьям по обществу в 1819 году. По свидетельству сына поэта А.А. Пушкина, этот перстень был потерян его отцом в Кишиневе.
2. Тонкое золотое кольцо со вставленным в него сердоли­ком. На камне вырезаны три амура, садящиеся в ладью. Этот перстень, принадлежавший Пушкину, был положен им в лотерею, проводившуюся в доме Раевских, и выигран М.Н. Раевской. Черёз много лет ее внук передал его в Пуш­кинский дом, где он теперь и находится.
3. Золотое витое кольцо-перстень с сердоликом, подарен­ное Пушкину Б.К. Воронцовой в Одессе в 1824 году, извест­ное как талисман. После смерти Пушкина находилось у Жуковского, затем у Тургенева. Полина Виардо передала его в Пушкинский музей Александровского Лицея, откуда оно было украдено.
4. Кольцо, подаренное Пушкину на именины А.П. Керн в Петербурге в 1827 году. Дальнейшая судьба этого кольца неизвестна.
5. Кольцо с бирюзой, подаренное Пушкину П.В. Нащоки­ным. Уже на смертном одре Пушкин отдал его на память Константину Карловичу Данзасу — секунданту на его по­следней дуэли. Кольцо это, снимая перчатку, Данзас уронил в сугроб, и найти не смог.
6. Перстень с изумрудом, тоже называемый Пушкиным талисманом. О его происхождении и времени появления у Пушкина ничего не известно. Отдан Натальей Николаевной В. И. Далю после смерти мужа. Теперь находится в Пушкин­ском Доме.

Какие же выводы можно сделать, анализируя этот пере­чень? Прежде всего то, что история трех колец из этих шести известна нам от начала до конца, в том числе знаменитого «талисмана», подаренного поэту княгиней Воронцовой и воспетого им в одноименном стихотворении. Из других трех можно считать известной судьбу кольца с амурами. Пушкин легко расстался с ним, предоставив судьбе определить его дальнейшего владельца. Отрадно, что она не ошиблась в своем выборе. Несколько сложнее говорить об именинном подарке 1827 года. Упоминание об этом кольце есть только в записках А.П. Керн. Вероятно, это было изящное золотое колечко с небольшим драгоценным камнем, возможно брил­лиантом, так как по ее словам «он (Пушкин) взял кольцо, надел на свою маленькую, прекрасную ручку и сказал, что даст мне другое…

На другой день Пушкин привез мне обе­щанное кольцо с тремя бриллиантами…» Как видим, поэт не остался в долгу и поспешил отблагодарить Анну Петровну со свойственным ему благородством и щедростью. Дальней­шая судьба этого кольца неизвестна, но в жизни Пушкина оно вряд ли играло какое-либо особое значение. Остается перстень с изумрудом, второе сохранившееся до наших дней кольцо Пушкина. Долгое время оно не привлекало внима­ния исследователей, и только недавно его значение стало темой работ Л.И. Звягинцева^[3] и нашего очерка «Магический кристалл».

Ничего не известно о том, когда и при каких обстоятельствах появилось оно у Пушкина. Со слов В.И.Даля, получившего его от вдовы поэта, и из кратких упомина­ний Тропинина и Анненкова мы знаем, что Пушкин дорожил им не менее чем перстнем Воронцовой, тоже по­стоянно носил на руке и также называл талисманом, причем связывал его магическую силу со своим дарованием, кото­рое могло иссякнуть с утратой этого перстня. Такое убежде­ние Пушкина соответствовало, как указывалось выше, символике изумруда — камня, призванного вдохновлять лю­дей, посвятивших себя служению музам.

По мнению Звя­гинцева, разделяемому нами, именно этот перстень, а не кольцо Воронцовой, имел в виду Пушкин в стихотворении «Храни меня, мой талисман», написанном вскоре по приезде в Михайловское после южной ссылки. Думается, не лишне остановиться на этой гипотезе несколько подробнее. Суть ее в том, что сердолик (в кольце Воронцовой), соглас­но все той же символике, наряду со своими якобы лечебны­ми свойствами, помогающими от слабости сердца, лечению ран, останавливанию кровотечений и так далее, имел и дру­гое значение. «В средние века в Европе было убеждение: тем, кто обладает сердоликом, он придает храбрость и может вызывать любовь и симпатию… На Руси же этот красный камень считался талисманом любви и страсти… цветом на­поминает огонь и кровь, изображает пламень веры… может содействовать любви». Именно это свойство сердолика предельно ясно отражено в строках стихотворения «Талисман», написанного в ноябре 1827 года, в Петербурге, кода там проездом находилась Е.К. Воронцова. Вспоминая их крымские тайные встречи, Пушкин пишет:

«… Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
От недуга, от могилы,
В бурю, в грозный ураган,
Головы твоей, мой милый,
Не спасет мой талисман…
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя
Иль уста во мраке ночи
Поцелуют не любя —
Милый друг! от преступления,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман».

Здесь значение волшебного камня только как хранителя их любви совершенно однозначно. В словах, в образах нет подтекста, нет столь свойственного Пушкину напластования мысли. А потому появляется основание считать, что Т.Г. Цявловская, справедливо усматривая в «Талисмане» как бы антитезу стихотворению «Храни меня, мой талис­ман», написанному двумя годами ранее, допускает, тем не менее, ошибку, считая, что и в нем Пушкин обращается к перстню, подаренному Воронцовой, просит у него защиты от жизненных бурь и невзгод.

Гораздо правдоподобнее предположение, что поэт имеет в виду другой свой талисман — перстень с изумрудом:

«… Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи,
Храни меня, мой талисман.
В уединенье чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман…»

Звягинцев пишет, что «изумруд для Пушкина являлся не только счастливым камнем по рождению в мае месяце, но и жизненному призванию, (в силу) тех исторических предна­чертаний, которые приписывались изумруду по символике камней».

Однако правомерен вопрос. Если эта символика отводила изумруду свойство лишь способствовать вдохновению, творчеству служителей искусства, то почему тогда Пушкин обращается к нему с призывом о помощи в роковые, тяжкие минуты жизни? Позволю себе предложить такой ответ. Нет сомнения, что самым главным, самым святым и сокровен­ным, «предопределяющим весь смысл жизни, был для Пуш­кина его творческий дар, его гений, воспринимаемый им как «божественный глагол», открытый его вещему слуху. Имен­но в нем поэт искал и находил защиту и поддержку, находил силы в беспрестанной борьбе с трагичностью жизни и судь­бы. Тогда, поскольку перстень с изумрудом в какой-то мере ассоциировался для Пушкина с этим его божественным да­ром, охраняющим от жизненных невзгод, становится поня­тен и подтекст звучащего как заклинание рефрена: «храни меня, мой талисман».

Написанное 6 ноября 1827 года, стихотворение «Талис­ман» увидело свет через три месяца. Оно появилось на стра­ницах «Альбома северных муз» в конце января 1828 года. «Храни меня, мой талисман» было опубликовано лишь че­рез девяносто лет после создания. Снова по каким-то, остав­шимся тайными, причинам Пушкин решил не печатать это безупречное по форме и прекрасное по смыслу стихотворе­ние. После его смерти оно затерялось и ждало своего часа до 1916 года.

Это решение поэта было как бы продолжением всей той таинственности, что окружала историю изумрудного перст­ня. Выше уже говорилось, что доподлинно мы ничего не знаем о его происхождении, времени появления у Пушкина. Догадка Звягинцева о том, что Пушкин в письмах к брату из Михайловского в 1824 году просил прислать ему именно этот перстень, остается только догадкой. Возможно, он не расставался с ним с той минуты, когда получил на прощанье в «день печали». И опять же остается только гадать о том, кто мог сделать ему столь дорогой подарок. Ведь изумруды «чистой воды», причем столь крупные, как этот, весом око­ло 15-ти каратов, ценились в то время значительно дороже столь же крупных бриллиантов. Если действительно тот «день печали» был 6 мая 1820 года, то кто из тогдашних близких знакомых юного опального поэта мог быть столь щедрым?

С пристрастием перебирая многочисленных изве­стных нам друзей, родственников, знакомых Пушкина тех лет его петербургской жизни, трудно с решающей долей вероятности предположить здесь кого-либо конкретно. И не только потому, что подарок был столь дорог, но, главное, потому, что отношение поэта к большинству из них нашло затем свое освещение в творчестве поэта, а те или иные подробности этого отношения — в многочисленных, дошед­ших до нас свидетельствах и воспоминаниях, подвергшихся потом самому тщательному исследованию со стороны пуш­кинистов. И трудно допустить, что появление у Пушкина столь многозначащего для него перстня осталось бы неизве­стным, не было бы упомянуто хотя бы словом, догадкой, завуалированным намеком.

Но случилось именно так. Тай­на магического изумруда осталась неразгаданной. Думаю, что это могло произойти только в случае, если интересующая нас личность была совершенно не связана с литературным и светским окружением Пушкина, не появля­лась в нем, не была этому окружению известна в связи с именем поэта. То есть, если ее отношения с ним находились как бы вне всего окружающего — только она и Пушкин. Как уже говорилось, похожая ситуация могла существовать между ним и графиней Стройновской. Стройновская тайно подарила ему перстень, он хранил эту тайну до конца жизни.

Ну, а как же афера с покупкой королевских алмазов, вы­звавшая гнев императора, позорную отставку престарелого авантюриста?… Знал ли Пушкин обо всей этой истории? Скорее всего, знал, но из-за участия в графине тоже ни разу о ней не обмолвился. Только мельком он упомянул однажды Марию Антуанетту в послании к князю Юсупову:

«… Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена…»

И все-таки не верится. Неужели никогда, ни разу после той пресловутой свадьбы в Старой Коломне, после столь злой насмешки над жалким и смешным в его старческом бессилии Черномором, он не вспоминал этого похитителя своей влюбленности? Нет, никогда.

Хотя постойте!… Осенью 1835-го Пушкин в очередной раз едет в Михайловское. В то время недавно овдовевшая Ека­терина Александровна, как обычно, проводила лето в своем Старорусском имении близ села Налючи, что стоит на впа­дении речки Ларинки (и опять, как Мавр-Мавруша — Ларинка-Ларины: случайные слова?) в полноводную Полу. Это был единственный год после замужества, когда она была свободна от ревнивых брачных уз, могла принимать, кого хотела и когда хотела. Чтобы по пути в Михайловское хоть на несколько часов заехать в ее имение, нужен был один, от силы полтора дня. Кстати, в тех местах и сегодня (автор сам был тому свидетелем) устойчиво бытует предание, что Пуш­кин приезжал в Налючи. Было так или нет, мы достоверно не знаем. Но среди стихотворений, написанных им в ту Михайловскую осень, есть одно — этакая, непонятно чем вызванная, нескромная шутка. В ней можно увидеть и бед­ного поэта, и беспомощного, скучающего без дел богатого мужа, и алмазы, и изумруды. В рукописи она датирована 10-11 сентября, то есть днями, когда Пушкин находился в дороге по пути в Михайловское. Вот эта шутка-эпиграмма:

«К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, — сказал певец безмудый, —
Мои алмазы, изумруды —
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, — он продолжал,
— Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно: — Я? я муде себе чешу».

А, может быть, подъезжая к Налючам, он просто вспомнил и записал этот экспромт, сочиненный им еще в том далеком 1819 году и несколько своеобразно запечатлевший случай­ный «светский разговор» ясновельможного старца-жениха с влюбленным, бедным юношей — поэтом.

——————————

[1] См. Мазалевский. Пушкин. Переписка Салтановой.

[1] Н.С. Маевский рассказывает о трагической истории холерного бунта 1831 года в старорусских военных поселениях, радом с которыми находилось имение В.В.Стройновского. Мы думаем, что мет нужды здесь повторять его рассказ, и отсылаем интересующихся к первоисточнику, приведя, однако, маленькую выдержку из воспоминаний об этих грустных и бессмысленных в своей жестокости событиях некоего отставного полковника А.Ф.Ушакова: «Среди военного посе­ления старорусского отряда имели свои небольшие поместья отставные генералы-поляки: Буткевич и варшавского сената сенатор граф Строй­новский, состоявшие между собою в близком родстве. Они не уступили казне своих крестьян, тогда как у всех прочих помещиков почти все было скуплено под военное поселение. Во время бунта на поместья Буткевича и Стройновского также было сделано нападение поселяна­ми; но молодая графиня (Екатерина Александровна Буткевич-Стройновская — Б.Б.), как новая амазонка, храбро вступила в бой и верхом на коне хладнокровно командовала и распоряжалась своими людьми против нападающих…» («Русская старина», 1874, т.9,с.161).

Интересно, слышал ли об этом Пушкин? Во всяком случае, в VIII — впоследствии им изъятой — главе «Евгения Онегина» он отправил своего героя путешествовать именно в те места, где были аракчеевские воен­ные поселения. Эта глава под названием «Отрывки из путешествия Онегина» изданы были особо, со следующим Пушкинским предисло­вием:

«Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано путешествие Онегина по России. От него зави­село означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решил он лучше выставить вместо девятого нумера …осьмой над последней главой Евгения Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф:

«Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал —
Хвала вам, девяти Каменам и проч.»

П.А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение» может быть, и выгодно для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъяснимым. — Замеча­ние, обличающее опытного

художника. Автор сам чувствовал справед­ливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики». Катенин разъяснил эти слова Пушкина: «Об осьмой главе Онегина слышал я от покойного в 1832-м году, что сверх Нижегородской ярмарки и Одесской пристани, Евгений видел военные поселения, заведенные гр. Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выраже­ния, слишком резкие для обнародования, и потому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудевшую». (А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений в одном томе. Государственное издатель­ство художественной литературы, М.,1949,сс.510-511). Наверное, разговор имел место. Но нам кажется возможным и другое: Пушкин предал «вечному забвению» путешествие именно в Новгород­скую губернию еще и потому, что здесь (и об этом знали очень многие из окружения поэта) были имения тех самых двух семейств. В этом свете слова «по причинам, важным для него, а не для публики» обретают дополнительный смысл.

[1] Звягинцев Л.И. «Храни меня, мой талисман». Памят.Отеч. N 2, 1986.